– Кто украл меня из семьи? – спросил он.
Суккуб обернулась.
– Твоя бабушка, – ответила она.
– Зачем?! – недоумевал Амадеус.
– Она не любила тебя и твою мать и считала, что у тебя другой отец.
Амадеус захлопнул крышку шкатулки.
– Ты принесла мне эти бумаги, чтобы я смог найти своих родителей и стать тем, кем являюсь на самом деле?
Суккуб с улыбкой кивнула.
– Однако тебя никто не принуждает к этому, только ты сам волен сделать выбор.
Амадеус с минуту смотрел в овальные прорези её зрачков, в которых мерцал огонёк свечи.
– Я хочу уйти отсюда, прямо сейчас, – сказал он.
Суккуб соскочила со стула.
– Тогда я тебя провожу, – сказала она.
Он ничего не взял с собой, да и что было брать монаху, кроме рясы и собственных мыслей. Сердце его полнилось радостью и трепетом от предстоящего приключения, которое открывало ему новое будущее, почти королевские блага и большие возможности – всё то, о чём он и мечтать не смел. Брат Амадеус с легкостью оставил монастырь, устроив напоследок погребальный костер из убитых братьев.
– Это последнее, что я мог сделать для этого дома. Пусть дальше молятся своему мёртвому богу, своим страхам и своему похотливому настоятелю, только теперь без меня, – произнёс он.
Когда они вышли за ворота, суккуб спросила:
– Почему никто не заметил костра? И разве не положено охранять обитель?
– Вероятно, все они пьяны, – ответил Амадеус. – Настоятель вернётся, когда пожелает, а письмо от монахов примет за слишком разыгравшееся воображение или белую горячку. Такие случаи бывали здесь.
Они сели отдохнуть уже на рассвете. В лесу только начали петь первые птицы, и сырая прохладная дымка стелилась по траве между стволов. Амадеуса спасала ряса, и он, примостившись к дереву, следил сквозь полуприкрытые веки за голым суккубом. Она устроилась около кустов напротив, обхватив руками колени, и, казалось, впала в дрему, что-то тихо напевая. Мелодия завораживала, и, обратившись в слух, он старался следовать за этой простой и тонкой вязью звуков, которые почему-то так сильно затронули его душу. Он тайком рассматривал суккуба, делая вид, что дремлет. Лицо без бровей и ресниц, сплошная кожа, глянцевая, как загустевшая свежая кровь на солнце. Она казалась инородным телом среди пышной темной зелени.
– У тебя есть имя? – спросил он.
Суккуб встрепенулась, проморгалась.
– Алма, – ответила она.
– Спой мне эту песню целиком, пожалуйста, – просил он.
Суккуб улыбнулась сонно и негромко запела.
Амадеус закрыл глаза, сердце кольнуло от осознания бренности суетливой человеческой жизни, которая наполнена миражами, ядом гордыни, бесполезной погоней за удовольствиями, в надежде воскресить хоть на мгновение умершую душу. Он вдруг почувствовал стыд за то, что был сотворен человеком, и омерзение к собственной оболочке, а следом укор себе за эту ненависть, за претензию к Творцу. Из души всплывало красное облако, жар, который душил его до слёз. Какой это язык, греческий или арабский? Невозможно понять сразу, слишком красивая мелодия и голос, чарующий, останавливает мысли, усыпляет сознание, тогда начинаешь слышать душу. Эта песня тронула тайные струны в глубине его ещё неоткрытой сути, вызвала щемящее чувство, сентиментальную боль, которую он похоронил в себе давно, будто в одной из прошлых жизней. Зов сердца слышал он в этой мелодии и многое бы отдал, чтобы понять его смысл.
Песня давно уже кончилась, Амадеус сидел погружённый в полусон. Словно занавес едва приоткрылся и оттуда лился свет, который причинял боль, но истаивал, оседая теплым золотистым пеплом на ледяное сердце. Тогда душа, уставшая от циничной маски гордеца, обрела покой, вслед за ней, второй волной приходил покой как искупление за ненависть и неприятие человеческого рода.
