— Двадцать семь.
Какая прелесть, мой муж знает даже это. И я не могу понять, что раздражает меня больше: что моя мать кудахчет над его любовницей, или что супруг в курсе даты ее рождения. Мужчины обычно говорят: около тридцати. А он четко — двадцать семь лет. В груди сжимается сердце, а в горле снова застревает ком.
— Мы полагаем, что Веру перепутали с вашей женой. И это те же самые люди, что забрали Киру. Но пока это только мои домыслы. Четких доказательств нет.
— Что за глупости? — резко огрызается муж, запуская руки в волосы.
— О-о-о-о, — истерит мама и, отшатнувшись, опускается на стул, на котором сидела до этого, — значит, ничего не кончилось и моей девочке угрожает опасность?!
А меня разбирает скорбный, едкий смех.
— Ты так много разъезжаешь с секретаршей, что твои враги приняли ее за меня? Какая прелесть!
— Прекрати нести чушь, Эва, — резко отрезает Богдан, — эту версию откидываем сразу. Она не целесообразна. Во-первых, глупо думать, что они знают мою тещу и дочь, но не в курсе, как выглядит моя жена. А во-вторых, Вера мой помощник. Естественно, она сопровождает меня на деловых встречах. Кто-то должен все фиксировать.
Записывать! Запоминать! Держать?! Так и хочется сказать: особенно твой хрен во рту, но я жалею маму, продолжая себя мучить.
— Вашей дочери и внучке ничего не угрожает. Я не допущу подобного развития событий!
Замечаю, что Давид становится позади моей матери, а она, тихонько всхлипнув, касается его широкой ладони на спинке стула.
— Спасибо вам.
Но меня интересует мой супруг. Неужели не переживает за свою любовь? Машину купил, а обеспечивать идеальный уход за больной не станет? А если она попадет к плохим специалистам? Или, потеряв физическую пригодность и женскую привлекательность, Вера его автоматом перестала интересовать? Мечусь между любовь и болью. Точно ничего не знаю и сама себя одолеваю бредовыми предположениями.
— Поднимусь в кабинет. — Разворачивается Богдан и идет к лестнице. — Давид, проследи тут за всем.
Начбез молча кивает.
— Я с тобой. — И зло добавляю: — Милый.
Он в недоумении оборачивается. Только что целовал и обнимал, просил родить ему сына, а теперь даже в кабинет не пустит?!
— Зачем?
— Мне страшно одной.
— Хорошо, пошли.
Он пытается улизнуть, чтобы позвонить в больницу и узнать, как она? Если только он уедет, то всему конец! Тогда уже точно развод! Ибо ни один мужик не попрется ночью к чужой бабе в больницу, будь она трижды его секретарша. А вот если любовница, то конечно!
Даже дышать больно. Во что мы превратились? Как дошли до того что я то реву, то пугаюсь, то валяюсь на полу в истерике, а теперь еще и преследую его?
— Пойдем. — Спокойно протягивает руку.
Зачем мне это?! Какая разница?! Все равно уже никогда не будет как прежде. Мы растеряли чувства, не сберегли их. Мы все уничтожили!
Но в глубине души я все еще надеюсь. Я так сильно хочу, чтобы его слова оказались правдой.
Обернувшись, смотрю на маму, за нее я тоже волнуюсь, но доверяю начбезу. Давид следит за мной, но моментально отводит глаза, когда наши взгляды встречаются.
— Зачем тебе так срочно в кабинет? — усмехнувшись, спрашиваю я, когда Богдан закрывает за моей спиной дверь, погружая нас в мужской мир темного натурального дерева и черной кожаной мебели.
— Я просто хотел выпить. Не желаю это делать при твоей матери. А здесь есть бар.
— Так расстроился из-за Веры? — Мнусь у двери, поглаживая себя по плечам.
