– Местные жители приходят сюда за тростником. Они делают из него светильники.
Вкрадчивый голос Редвинтера раздался за моей спиной так неожиданно, что я невольно вздрогнул.
– Есть у них и еще один промысел. Вон, видите?
Редвинтер указал на женщину, которая отдирала что-то, прилипшее к ее ногам. До меня донесся приглушенный крик боли.
– Они нарочно заходят в воду босиком, чтобы к их ногам присосались пиявки, – с улыбкой пояснил Редвинтер. – А потом продают пиявок аптекарям.
– Стоять в грязной воде, ожидая, когда эти твари присосутся к ногам, – довольно неприятное занятие, – заметил я.
– Да уж, – согласился Редвинтер. – Ноги у любителей подобного промысла сплошь покрыты маленькими шрамами. – Он повернулся и добавил, глядя мне прямо в глаза: – В точности так тело Англии покрыто шрамами, оставленными ненасытными римскими пиявками. Идемте посмотрим, как дела у нашего друга Бродерика.
И, не дожидаясь ответа, он направился к дверям. Прежде чем поспешить за ним, я взял со стола свечу.
Редвинтер проворно поднялся по лестнице на следующий этаж и остановился у массивной двери с маленьким зарешеченным окошечком. Предварительно заглянув внутрь, он отпер дверь и вошел. Я последовал за ним.
Камера оказалась тесной и сумрачной, ибо свет проникал сюда сквозь единственное крошечное оконце, зарешеченное, но лишенное стекол. Распахнутые ставни пропускали в камеру прохладный ветер. Холодный спертый воздух насквозь пропитался сыростью, циновки у меня под ногами были склизкими и грязными. Звон цепей, донесшийся из угла камеры, заставил меня повернуться. На деревянной койке лежал исхудалый человек в грязной белой рубахе.
– К вам посетитель, Бродерик, – сообщил Редвинтер. – Из самого Лондона.
Голос его оставался ровным и спокойным.
Узник сел, зазвенев цепями. Двигался он медленно и с явным усилием. Я решил, что передо мной пожилой человек, однако, вглядевшись в бледное, покрытое грязными разводами лицо, убедился, что заключенному нет еще и тридцати. При других обстоятельствах это узкое, удлиненное лицо, несомненно, было очень привлекательно, но сейчас его уродовала неряшливая клочковатая борода. Волосы арестанта, густые и белокурые, висели свалявшимися сальными прядями. Этот изнуренный человек отнюдь не показался мне опасным, но устремленный на меня взгляд налитых кровью глаз сверкнул откровенной яростью. Длинные цепи, продетые в кандалы, болтавшиеся на тонких запястьях, были прикреплены к стене над кроватью.
– Из Лондона? – Голос узника был хриплым, но по произношению в нем нетрудно было узнать джентльмена. – И зачем вы приехали, позвольте спросить? Вас привело сюда желание узнать, по нраву ли мне, когда в меня тычут раскаленной кочергой?
– Вовсе нет, – мягко возразил я. – Я приехал сюда, дабы заботиться о вашем здоровье и безопасности.
Ярость, сверкавшая в глазах узника, нимало не погасла.
– Значит, королевские мастера пыток не желают, чтобы кто-то отбивал у них хлеб? – усмехнулся он. – Им подавай целую и невредимую жертву.
Голос его сорвался, и он зашелся приступом кашля.
– Ради бога, господин Редвинтер, позвольте мне утолить жажду.
– Я прикажу принести вам воды лишь после того, как вы повторите строфы, которые я задал вам вчера.
– О чем идет речь? – спросил я, недоуменно воззрившись на тюремщика.
– Я решил, будет полезно заставлять Бродерика каждый день заучивать наизусть десять строф из Библии, – с улыбкой пояснил Редвинтер. – Надеюсь, слово Господне, которое он прочтет на своем родном языке, просветлит его душу, погрязшую в папистской ереси. Вчера он пренебрег своим уроком. Я сказал ему: он не получит ни капли воды, пока не затвердит заданное.
