– Вчера я чуть ли не молился об этой встрече. И вот встретились. Лучший момент для признания в любви. Хай тайм. Значит, Дик оказался прав… В тот первый день чуть расслабилась со мной из любопытства и тут же забыла. Непонятно только, зачем передавала мне привет? Но для неё это сущий пустяк. Какой же я беспредельный, голимый наивняк… Ну что ж, Лави, нет больше Сва! Пора отчаливать, вновь становиться Севой, цивилом из универа. Немного посижу напоследок, дождусь, пока горечь поглубже разъест всё внутри. Каждый взгляд на вас двоих – глоток кислоты, столько горячей боли в груди и животе. Скоро там всё растворится, и меня пустой оболочкой унесёт в заледенелый город. Недолгая операция по выжиганию чувств. Нет, не выдержу больше. Слишком больно так – сразу. Лучше доболеть одному. Где-нибудь, как-нибудь. Всё, нет сил! Прощай!
Сва рывком поднялся и пошёл к двери, у выхода обернулся, чтобы напоследок глянуть на Лави и на бывших друзей, махнуть им рукой и молча скрыться. Там, у порога, поймал её далёкий, пронзительно грустный взгляд. Лави по-прежнему сидела рядом с парнем, но была словно одна и неотрывно, умоляюще смотрела. Глазами и всем видом просила: «Не уходи!»
Не зная, что делать, он прислонился к стене, опустил веки, дрожащими пальцами вынул пачку сигарет и тут услышал её отчётливый голос:
– Народ, хочу спеть вам кое-что! Недавно сочинила. Называется «Двадцать лет». Короткая, хотите?
– Свой новый сонг? Оф коос! Дави, Лави! – голоса гулко отозвались в подъезде.
Она поднялась со ступенек, расчехлила гитару, села на единственном покалеченном стуле без спинки, отдала сигарету Точке и, глядя в пол, запела грустным, подсаженным от курева голосом:
Двадцать лет!
Нам вслед
вторит «нет» и «нет»
этот мир свой жестокий завет.
Снова год
пройдёт,
сердце глупо ждёт,
но весна никогда не придёт.
Жизни жуть
забудь,
есть отсюда путь –
в синеву ледяную нырнуть!
Она едва перебирала струны замёрзшими пальцами и, казалось, всеми силами противилась тоске:
Небосвод
плывёт
над кругами вод,
и никто нас не позовёт.
И не жаль,
что вдаль
унесёт февраль
наших душ любовь и печаль,
наших душ любовь и печаль…
Сва подошёл ближе, встретился с Лави взглядом. Глаза её скорбно, без слёз блестели, больше обычного темнели зрачки, но в их глубине к нему метнулось прежнее горестное тепло. Она опустила веки и чуть заметно кивнула головой, будто говоря: «Понимаешь теперь?»
– Всё так, – задумчиво промолвила Муазель.
– Это ты о нас! Это… – Данетт бросилась к Лави, обняла её и готова была расплакаться.
– Брось, мать, надринкалась, – Лави отстранила подругу и опять опустила голову.
Хиппы неясно зашумели. Никто не ожидал услышать песню, где было столько грусти. Ей протянули полстакана вина, подошли с каким-то мятым цветком, полезли с поцелуями и растерянными похвалами:
