У меня нет таланта понимать содержание скрытых подтекстов явлений, с которыми я сталкиваюсь, они же сами и не думают обо мне как об обладателе способности это делать – все явления разрешают мне с удивлением говорить о них. Пересказывать много-много раз, пока мне самому не надоест с кем-то делиться своим удивлением.
Единственное вполне устраивающее своей положительностью отличие достояния моей жены состоит в том, что нашим детям еще предстоит озадачиться правильностью его использования. Поколение после нас еще будет утруждать себя думами о природе полученного им достояния.
Не исключено, что мои дети уже обращают внимание на скрытые подтексты в явлениях и их содержание или они не находят ничего стоящего хотя бы в приблизительной крупицы их увлеченности. В общем-то, достояние моей жены заслуживает какого-нибудь уважения – но какого именно, я пока не догадался.
Достояние моей жены – не отыщется и вовек способов, предполагающих приумножение его или – и того занимательнее – убавляющих либо вовсе сводящих его на нет. И если мне еще как-то удается с умением заботиться о накоплении своего достояния и беспокоиться о его растрате – я человек, разбирающийся в своих действиях, и потому мне очень многое по плечу, – то моей жене остается всего-то осведомленность о ее умении. Ни приумножить, ни растратить уже имеющееся достояние ей не позволит его своеобразие: оно – абсолютный предел для себя самого.
Видимо, впрочем, достояние моей жены и не требует ни от кого приумножать или убавлять его. Его цель – быть чем-то, что можно просто иметь. Оно существует, чтобы никак и никаким путем не растрачиваться.
У людей в нашей деревне есть одно общее достояние, а именно культура идеализирования. Мы учимся грамотно идеализировать то, что нам дорого, ищем новые пути воплощения своего восторга и очередные причины, по которым мы вообще что-либо возводим в ранг совершенства.
Мы заверили себя – и, наверное, вполне заслуженно – что всё в нашей деревне особенное: и стройность улиц и их опрятность, и дома, которые гармонично вписываются в картину окружающих их улиц, и, конечно же, мирное сосуществование разных мнений об идеализировании.
Наша культура идеализирования проявляется в разумности похвалы. Мы сочиняем стихи, увековечиваем в живописи, слагаем сказания.
Мы не хвалим понапрасну, чтобы потом всё не выполнялось по прихоти чьей-то гордыни, в неотвратимости поощрения, а также одобрения заслуг перед деревней, местом, на котором стоят наши дома, и через которые протягиваются улицы.
Мы прославляем сам механизм и смелое преодоление трудностей.
Мы поощряем сумму потраченных сил на что-либо, потому что уверены, что монументальность цели стоит того.
Мы одобрительными взглядами подчеркиваем бесценность и безусловную ее содержательность. Среди наших людей не принято объяснять неожиданно появившиеся разногласия по поводу возвеличивания чего-либо желанием победить или нуждой в подчинении победителю. Единодушие и вежливость – подтекст нашей культуры идеализирования.
Моя жена как-то подала идею о том, что культура идеализирования – на самом деле вовсе не достояние, а иллюзия его, маскирующая ничто. Нет вещей, которые заслуживают нашего чествования и прославления, и нет истинного достояния, за которое надо было бы побороться. Люди чествуют, отстаивают и идеализируют голое место, отсутствие чего бы то ни было. Они растрачивают только названия вещей – им даже невдомек, что у них никогда не было и нет достояния. Наши люди существуют, придавая весомость обману.
