Когда настала ночь, русы, приуныв, долго сидели. Голодные, злые, не видящие для себя иного выхода, как погибнуть с честью. И были воинственны, грозились пролить столько ромейской крови, чтобы за каждого своего нескольких христиан положить. Насилу все угомонились. А потом, когда гнев поутих, успокоились маленько, стали гадать, что их ждет. И тут вдруг кто-то заиграл на рожке. Так переливчато и плавно по-русски, то грустно, то с неожиданной лихостью. Русов это сперва умилило, кто-то заговорил, вспоминая родные берега, близких, а некоторые стали вытирать кулаком выступившие слезы. Но потом на осажденных русов нашел некий раж. Попросили сыграть плясовую, стали улыбаться, притопывать да прихлопывать, а там уже кто-то выпрыгнул в освещенный круг, пошел выделывать коленца вприсядку.
Смешки русов перешли в подпевание и подзадоривание друг друга. Вон и маленький Свирька засеменил, выставив руки кренделем, кто-то приказал зажечь больше света, начал присвистывать. Ух-ма! Еще давай, жги, жги, пляши!..
Светорада тоже вдруг примкнула к танцующим, пошла перед ними белой лебедушкой, плавно и гордо неся вскинутую голову, ногами дробь выбивала часто-часто, только янтарные бусы подрагивали. Она ведь так любила плясать, а тут русский танец с его живостью и жаром, без этой извечной величавой медлительности ромейского хоровода.
Русы смотрели на нее восхищенно. То один, то другой из плясунов стремился покрасоваться перед ней – скакали, вились вьюном, шли в дробном топоте. Даже важный витязь Рулав не удержался, пошел боком на нее, пританцовывая и упирая руки в бока.
– Ах, встреть я тебя ранее… Самим Родом[71] клянусь, моей супружницы кику[72] носила бы!
Глаза его так и блестели из-под кудрявого чуба…
Светорада поняла, что пора прекратить красоваться. Тяжело дыша и обмахиваясь краем легкого гиматия, она отошла туда, где в стенной нише сидел ее Сила. Но княжну все равно обступили, хвалили за пляс, а там кто-то и спросил:
– Что ж ты, красна девица, нашу Русь на ромейское счастье променяла? Вон как из тебя дух наш рвется.
Светорада прикусила губу. Они, наверное, считают, что она, как иные глупые девки, тоже всегда мечтала тут поселиться, жить в доме с водопроводом и ходить в храмы христианские… И плакать так захотелось, что слезы еле смогла сдержать. Сквозь застилавшую глаза пелену Светорада увидела стоявшего в стороне Фарлафа, который пристально смотрел на нее. Его лицо было суровым.
– Все, все, оставьте ее. Повеселились, поплясали и на покой пора.
Но, уходя, опять оглянулся на княжну. Знал ведь, кто она…
Когда погасили факелы, когда все улеглись и стали засыпать – кто-то даже захрапел зычно, – Светорада тоже погрузилась в сон. И снился ей двор смоленского терема ее отца, и она сама, совсем юная, плывущая в танце по кругу с ощущением полного счастья, полного полета… Так и кажется, взмахнешь сейчас руками по-лебединому – и полетишь.
Ближе к утру, когда мир совсем притих, в арке дворцовых ворот показался один из дозорных. Прокрался в полутьме, переступая через спавших, туда, где подремывал в обнимку с Голубой Фарлаф, сказал что-то негромко… Ярл так и подскочил, отпихнув лежавшую на нем сонную тиверку. Стал торопливо и тихо поднимать спавших вокруг русов.
Сила тоже уловил движение, и, как ни старался не потревожить спавшую Светораду, она очнулась. Чтобы успокоить госпожу, Сила велел оставаться на месте, но княжна, видя, как русы поднимаются, обнажают оружие и выскальзывают из помещения, уже не могла спокойно спать. Сила ушел вместе с другими, бесшумно, как тень, и она тоже заторопилась на крыльцо, где долго стояла, всматриваясь в темный запущенный парк вокруг дворца, деревья которого отчетливо виднелись на фоне светлеющего неба. Тихо было. Даже собака нигде не залает, стража городская не постучит своей колотушкой. Самое время для сна. И самое неожиданное.
