– Да она точно была не в себе! – подтвердила Люба. – И язва та ещё.
– Вот именно! Смотрела на нас, как на дебилов. Высокомерная…
– Антон! – вскрикнула мама.
Её голос, насквозь пронзённый тревогой, отрезвил Матвея, как неожиданная острая боль. Он выдохнул, расслабленно откинулся на стул, хотя секундой назад готов был вскочить с места и устроить драку, и, повернув голову, увидел маму. Она сидела, чуть подавшись вперёд, нервно выпрямив спину и так надавливая ладонью на край стола, будто могла этим заткнуть Антону рот.
Матвей повторил себе, что скандал никому не нужен. Пара синяков или даже рассечённая скула Антона не стоит того, чтобы до побеления напугать мать. Он велел себе дышать ровнее, разжал кулаки и уселся поудобнее (стулья из прошлого комплекта однозначно были лучше, эти – сплошное мучение для его длинных ног). На Антона он больше не взглянул.
Оксана глубоко вдохнула, поглядела в свою тарелку, сердито поводив сжатыми губами, но ничего не тронула вилкой.
– Какой бы ни была эта рыжая лисица, – выговорила она, – но устроилась так, что только позавидуешь. А муж-то у неё! Не знаю, под какой счастливой звездой надо родиться, чтобы так в жизни везло.
Повисла тишина, способная разорвать барабанные перепонки. Слова попали в голову Матвея и кружились там, упорно не давая ему вникнуть в смысл фразы. Одно только слово запечатлелось чётко и прочно, готовое воплотиться в живое существо.
– Муж? – произнёс Матвей, и пол зашевелился у него под ногами.
– Да, – ответила Оксана, подняла на него глаза, и её реснички часто-часто задёргались. – Погоди, а ты что, не знал, что она вышла замуж?
– Нет, – ответил Матвей, не слыша своего голоса.
Глаза Оксаны распахнулась шире.
– Да ладно! – протянула она.
И по тому, каким восторгом для неё это обернулось, Матвей понял – Оксана удивляется искренне. А впрочем, если бы она знала, какое оружие есть в её арсенале, то нашла бы более эффектный способ им воспользоваться.
Оглушённый, как от выстрела, Матвей повертел головой и заметил, что мама как-то неестественно долго и неподвижно смотрит вглубь кухни. В нём сначала тенью проскользнула, а потом возросла и затвердела страшная догадка: мама обо всём знала! Знала и молчала!
Матвей отвёл взгляд, стараясь не делать резких движений. Ему неистово захотелось опрокинуть этот чёртов стол, на котором они с Аликой столько раз занимались любовью, перебить посуду, всех выставить за порог. И никогда, никогда больше не разговаривать с матерью!
Но вместо этого он лишь сел поровнее, кашлянул, прочищая горло, и сказал:
– Что ж, рад за неё.
И разом отсёк все мысли об этом.
Профессия дала ему нечто большее, чем чисто медицинские знания. Она дала ему топор, который срубает все эмоции, как мачете тропические заросли, ведь врач не имеет права что-либо чувствовать, когда борется за жизнь пациента.
В больнице Матвей так часто видел чужие страдания, что привык не обращать внимания на свои собственные. Заталкивать поглубже в себя боль, страх и растерянность стало для него привычкой сродни профессиональной обязанности. Невозможно спасти человеку жизнь, если ты плачешь над его раскроенным черепом. Нужно действовать. Всё, что способно заставить руку со скальпелем вздрогнуть, нужно забить в самый тёмный уголок сознания и заставить сидеть там тихо, пока не снимешь перчатки и, наедине с собой, не позволишь себе это пережить.
