Настоящая опасность – провал всего замысла. Несмотря на молодость, Иван Никифорович успел убедиться, как легко разрушаются человеческие замыслы, и чем значительнее, тем легче. Павел мог успеть ускользнуть, мог затеряться в огромном Михайловском замке. Кто знает, какие тайны спрятаны в этом странном дворце, похожем на галлюцинацию? Слухи по городу самые фантастические. Довольно лошади, открытых ворот и минуты времени, чтобы затеряться в ночном Петербурге.
Затея с переворотом, и именно этого Верескин опасался больше всего, могла быть изначально задумана для выявления возможных бунтовщиков. Человек, провернувший такую интригу, занял бы совершенно исключительное место. Иван Никифорович предполагал вполне конкретного претендента на роль великого провокатора: ни малейшего доверия не вызывал у него граф Пален. Верескин встречался с ним только дважды: первый раз совсем мимоходом и чуть подольше сегодня. Общество видело в графе весельчака и оригинала, человека прямого и доброжелательного. Иван Никифорович разглядел только неискусную маску на лице коварного фигляра и не мог понять, почему другие этого не замечают. Верить такому человеку нельзя. Неясно только, кто жертва коварства: император или заговорщики?
Случись провал, и участники вторжения в императорскую резиденцию с оружием в руках станут тягчайшими преступниками. А вот уклонившиеся могут и выкрутиться. Да, что-то слышал – разговоры и прочее – по скудоумию не понимал последствий или, скажем, полагал пустым балабольством.
Верескин неожиданно понял совершенно очевидное – просто поразительно, как при своем неоспоримом уме он не додумался до этого прежде. Провал погубит его, именно его, совершенно точно, безотносительно любых обстоятельств, пойди он или останься дома. Если заговор не удастся, в глазах закона Иван Никифорович станет убийцей.
«Обещание мое, – думал он, – слышало человек двадцать, кто-нибудь да предаст, а вернее всего, все до единого. В страхе эшафота да под пыткой всякий заговорит. А уж кого-кого, а меня они выгораживать и не подумают».
– Прошка! Филька! – закричал Иван Никифорович.
Первым на крик прибежал Филимон, собственный дворовый человек Верескиных, в отличие от Прохора, человека казенного, приставленного к Ивану Никифоровичу в полку.
– Ужинать прикажете? – спросил Филимон, немного задыхаясь.
Он в самом деле спешил, зная крутой нрав барина, скорого на расправу, но задыхался все-таки больше для виду: старался показать свою необыкновенную услужливость и усердие.
– Одеваться.
Подбежал и Прохор. Объединенными усилиями они минут за двадцать нарядили хозяина и вышли следом за ним во двор. Тут оказалось, что лошади, конечно, давно расседланы и отдыхают в стойлах.
– Что же вы, бараны, не передали седлать?
– Я по лошадиной части без касательства, Иван Никифорович… – негромко пробормотал Филимон, глядя в землю.
– Не мог знать, пригодится ли, ваше благородие, – Прохор вытянулся во фрунт.
– Не мог знать!? Думал, я в нужник наряжаюсь!? Макака безрогая, – злобно процедил Верескин и ударил денщика в лицо.
Прохор согнулся, зажав лицо ладонями.
– Смирно! Руки по швам! – скомандовал Верескин.
Он нанес еще несколько ударов. Прохор решил, что вытерпел достаточно, и рухнул на посыпанный песком и опилками двор, как бы сраженный богатырской мощью Ивана Никифоровича. Верескин дважды или трижды ударил сапогом в живот и переключился на Филимона. Его он отделал намного мягче, считая вину менее значительной. Конюх Карп и вовсе отделался затрещиной и пинком по мягкому месту: он ведь, в общем-то, ни в чем не провинился.
