– Ну, что вы молчите? Если не верите, так сами сходите и посмотрите. Наверняка ваш муженек до сих пор там торчит, в приемной. Он же не думает о том, что вас на весь свет ославил. Что у вас тут должность, авторитет, зарплата высокая. Стоит, смотрит на нее, как влюбленный тетерев. А она глазки вскинула, улыбается, трепещет вся. Тьфу, противно! Куда вы, Мариночка?
Марина и сама не поняла, что произошло. Ноги сами понесли ее к выходу из кабинета. Да что такое происходит в самом деле? Она что, и впрямь посмешищем для всех стала? Объектом для сплетен в курилках, объектом для жалости? Возмущение захлестнуло ее полностью, будто окатило сверху ледяным душем. Так бывает со многими людьми: терпят, терпят до последнего, делают распрекрасную мину при плохой игре, а потом вдруг – раз! – и взорвутся праведным негодованием. И грудью вперед, и плечи назад, и подбородок вверх – мы гордые, мы не такие! И вообще с нами так нельзя!
Олег действительно был в приемной – стоял к Марине спиной, упершись руками в Настин большой стол. На секунду выплыло из-за Олеговой спины Настино счастливо-обалдевшее лицо и тут же спряталось обратно. И Олег распрямился, развернулся к Марине всем корпусом, уставился виновато и одновременно набычившись. Удивительно даже, как это у него на лице все совместилось – и виноватость, и злость. А Настино лицо стало, наоборот, очень испуганным. Хорошенькая головка будто в плечи ушла, одни ушки маленькие торчат, разве что руки не выставила навстречу для защиты. Не зря, наверное, испугалась. Надо полагать, вид вошедшей в приемную законной жены был для нее сейчас пострашнее статуи Командора. Хотя самой Марине казалось, что держится она с прежним равнодушным достоинством. Только голос слишком уж надрывно и неистово прозвучал, будто скрипичная струна лопнула:
– Олег. Выйди на минуту. Поговорить надо.
Развернувшись, она вышла в коридор, встала у окна, сцепив руки под грудью. Олег подошел, глянул сердито:
– Скандала хочешь? На работе? Что, нельзя дома поговорить?
Опять в его голосе эта смесь – злости и виноватости. И немного раздражения. Кто бы мог подумать, что ее муж способен на такие эмоции! Всегда ровный, всегда приветливый, всегда улыбающийся. Сорокалетний маменькин сынок, не умеющий себе брюки погладить самостоятельно. Ничего не требующий от судьбы баловень, застрявший в рядовых менеджерах неудачник. Туда же – любви захотелось, высоких чувств-с.
– Дома можно, конечно. Как раз сегодня собиралась. Объясни, что происходит, Олег?
– А сама не видишь, что происходит? Не чувствуешь, что я давно разлюбил тебя?
– А мне некогда, знаешь ли, ежедневно в чувствах своих копаться. На работе дел полно, дома тоже сиднем не сижу. Двадцать лет уже тебя обихаживаю, так что…
– Это что, упрек? Теперь скажи, что ты в дом денег приносишь в два раза больше. Ну, давай, давай.
– Да не хочу я ничего такого говорить, Олег! Я просто хочу знать, что происходит.
– А я тебе уже сказал. Я разлюбил тебя.
– Так. И дальше что?
– Понятно что. Ухожу, значит. Вечером вещи соберу. Или ты мне их сама соберешь?
– Вещи? Какие вещи? А… Ну да. Уходишь, значит. Ага… Понятно…
Она стояла, смотрела на него во все глаза. Будто ждала, что он рассмеется собственной неудачной шутке. Вся злость и досада ушли из нее разом, остался один только страх перед наплывающей на нее холодной действительностью. И паническое сиюсекундное ожидание, трепыхание последней надежды: может, все-таки мимо пронесет? Она ничего не слышала? Он пошутил? Со злости ляпнул?
