Свободная от Глена Элби - страница 2

Словно в каждом звуке была зашифрована чья-то исповедь. Пансион не просто хранил секреты – он жил ими.

Засыпая, Лизи думала о письме, которое напишет отцу завтра. Но что именно она может рассказать? О странной атмосфере напряжения? О загадочных взглядах и недосказанных фразах? Нет, она решила, что пока она не поймёт, что здесь происходит, лучше вести свои наблюдения при себе. В конце концов, отец всегда учил не делать поспешных выводов без достаточных доказательств.

Последней мыслью перед тем, как провалиться в сон, была уверенность: в этом пансионе скрывается какая-то тайна, и она обязательно ее раскроет. Ведь она – дочь доктора Ватсона, и разгадывание загадок у нее в крови.

Сырой лондонский рассвет едва пробивался сквозь тяжёлые шторы, когда Лизи проснулась от странных звуков. Сквозь тишину пансиона, как призрачный зов, доносилась мелодия – тонкая, надрывная, будто кто-то играл не на скрипке, а на собственной боли. Лизи села в постели, прислушиваясь. Все должны были спать – строгий распорядок пансиона не допускал самовольного подъёма до звонка.

Сначала ей показалось, что это сон. Но музыка продолжалась – с перебоями, словно исполнитель колебался между желанием поделиться своей болью и страхом быть услышанным. Лизи осторожно встала. Её босые ноги коснулись ледяных досок пола, и она поёжилась. Накинув шерстяной халат, девочка приоткрыла дверь и шагнула в полумрак.

Коридор был погружён в дремотное безмолвие. Только редкие газовые фонари отбрасывали на стены пятна дрожащего света, превращая викторианский орнамент обоев в рой чёрных насекомых. Скрипка звала. Не прямо, не отчаянно, но настойчиво. Словно кто-то молил – не спасти, но хотя бы услышать.

Лизи шла на звук, почти не дыша. Знакомая третья половица у портрета основательницы пансиона скрипнула под её ногой, как всегда предательски громко. Сердце колотилось, как у воробья, загнанного в ловушку. Но никто не появился. Лишь скрипка продолжала звать, теперь ближе, пронзительнее.

Дверь в музыкальную комнату была приоткрыта. Изнутри лился тусклый, медово-мерцающий свет свечи. Лизи заглянула внутрь – и замерла.

У окна, напротив стекла, за которым догорал рассвет, стояла Клара Харрингтон. Её тонкая фигура, выпрямленная как струна, казалась изваянной из тени и света. Скрипка дрожала в её руках. Смычок метался по струнам, извлекая ноты, будто вырванные из горла. Глаза Клары были закрыты. Слёзы текли по её щекам, но она не замечала их – словно играла не для кого-то, а вопреки.

Но вдруг половица под ногой Лизи скрипнула. Мелодия оборвалась. Клара вздрогнула, как спугнутая птица, и смычок выскользнул из пальцев, глухо ударившись о пол.

– Пожалуйста… – прошептала Клара, обернувшись. В её голосе дрожал страх. – Пожалуйста, не говори, что видела меня здесь. Никому.

Лизи шагнула внутрь. В свете свечи она увидела синяк на запястье старшей воспитанницы – тёмный, как пятно чернил на белой странице.

– Что случилось? – спросила Лизи тихо, но с дрожью в голосе.

Клара покачала головой и быстро вытерла слёзы, словно надеялась, что так сотрёт и саму боль.

– Уходи, Лизи. И забудь. Это… ради твоего же блага.

За завтраком Лизи невольно наблюдала за Кларой. Та сидела безупречно прямо, как всегда. Но теперь её руки, державшие нож и вилку, едва заметно дрожали. Мистер Фостер, молодой учитель музыки, бросал на неё короткие взгляды, каждый раз, когда мимо проходила мисс Грин. И каждый раз бледнел.