– Нет, мама, – ответила Марфа, помедлив. – Просто с тобой трудно дать волю чувствам.
Алексина Тимофеевна поставила на столешницу тарелку, которую держала в руках, отложила полотенце и подошла к Марфе. Непривычно Марфе было стоять близко к матери так, что даже видно было каждую морщинку на ее лице, тонкие карандашные линии на верхних сморщенных веках, блеклые радужки на выцветших зрачках и брови, на которых виднелись комочки от карандаша. Губы у матери были тонкие, упрямо сомкнутые, как и у ее сыновей.
– Я учила вас никогда не жаловаться, – сказала Алексина Тимофеевна все тем же мягким голосом, насколько возможно было говорить им человеку, не привыкшему к такой интонации. – Я учила вас трезво смотреть на жизнь, которая редко позволяет уступать воле своих чувств. Но все это вовсе не значит, что чувств ваших я не пойму. Вам не на что жаловаться, Марфа. Вы не знаете, как бывает…
Алексина Тимофеевна вдруг осеклась. Марфе даже показалось, что глаза матери вдруг увлажнились. Но мать тут же отвела свой взгляд, отступив на два шага от дочери и вернувшись к тарелке, которая уже была сухой.
– Филипп создал проект для продажи его какой-то американской компании, – зачем-то сказала Марфа, скорее для того, чтобы перевести тему разговора. Мысль о проекте мужа была единственной, которая посетила Марфу в тот момент, и наиболее подходящей для того, чтобы хоть как-то заинтересовать мать.
– У вас с Грушей хорошие мужья, – лаконично заключила Алексина Тимофеевна.
Этот короткий разговор с матерью не изменил убежденности Марфы в том, что ее мать была сухой, бесстрастной, властной женщиной, которая жизнь всех окружающих ее людей выстроила для блага себе, но не для их собственного. Быть может, это их «добропорядочное» воспитание и благоприятно сказалось на судьбе сыновей, но дочерям трудно было жить под гнетом воспитанного в них чувства долга перед кем угодно, но только не перед собой.
Вернувшись домой, Марфа почувствовала облегчение. Давно уже семейство Дербиных не собиралось вместе, и теперь, после короткого путешествия в ту жизнь, где формировалось ее сознание, и возвращения в ту, где она была предоставлена самой себе, Марфа испытывала чувство освобождения.
Вечером того дня, когда Филипп был в своем кабинете, Марфа решила спуститься в подвальное помещение, где находилась мастерская Катрича.
Здесь стояли бумажные макеты зданий, на полу лежали какие-то свернутые свитками листы, чуть дальше темнел гончарный круг; на деревянных стеллажах стояли глиняные горшки и небольшие глиняные и гипсовые скульптурки. Несколько незавершенных скульптур стояло в углу и одна целая скульптурная группа, накрытая сверху полотном. Здесь же стоял массивный деревянный стол с разложенными на нем инструментами для лепки из глины и гипса, альбомами, чертежами и настольной лампой.
Помещение было тускло освещено светильником, что висел над входом. Марфа не стала включать верхний свет. Она осмотрелась. Несколько месяцев Марфа не заходила сюда. Быть может, даже около года. Мастерская всегда напоминала ей о муже и о тоске, которая неотступно следовала за ней. Но теперь тоски как будто не было, а воспоминание о муже больше не угнетало ее. Напротив, Марфа испытывала в тот вечер к Катричу чувство, похожее на интерес, смешивающийся с сожалением. Кого именно было жаль ей – Филиппа, с которым она всегда была резка, время, которое она потратила на порицание своей судьбы, или себя, заблудившуюся среди осколков предрассудков и сомнений, – она не знала, но чувство это все больше наполняло ее. И сожаленье это достигло такого значения, что больше не могло уместиться в ней.
