Свои и чужие. Статьи, рецензии, беседы - страница 41

В «Фаусте» звучит фрагмент «Реквиема» Владимира Мартынова – того самого реквиема, что уплывает под своды нового театра Анатолия Васильева в спектакле «Моцарт и Сальери». Но если Васильев уводит эту мелодию в строгие чертоги мистерии, то Любимов заставляет звучать на площади. Ему нравится, что легенда о Фаусте начиналась как народная драма, пересказывалась в кукольном театре, в «книжках для народа». Самое замечательное (и основательное) в спектакле Любимова – сохраненное чувство стиля первоисточника. В невообразимо гремучей смеси в нем слились разухабистая частушка и лирическая баллада, «топорный александрийский стих» (Н. Вильмонт) и «плебейская грубость в духе Аристофана» (А. Аникст), «живые разговорные интонации» и «трагическая патетика», «колкая эпиграмма» и «захватывающие душу гимны. «Гёте с поразительной легкостью переходит от одной тональности к другой, от одного ритмического рисунка к иному: поэтический строй его творения подобен в этом отношении симфонии», – восхищается Александр Аникст. Любимов с той же поразительной легкостью следует по пятам этого комментария своего ушедшего друга. Отчего Гётевская поэма, еще недавно казавшаяся айсбергом, сходит на зрителя живой лавиной. Пожалуй, любимовский спектакль способен вернуть «Фауста» в обиход современного читателя, переведя ее из разряда пассивного чтения в бестселлеры.

Фауст Любимова не похож на богоборца – на борца. Фауст молодой ему куда менее интересен, чем Фауст старый. Вялому, рыхлому и расплывчатому, как на недопроявленном фотоснимке, молодому Фаусту (Владимир Черняев) еще предстоит совершить отмеренную ему роком порцию ошибок и лишиться самого главного своего заблуждения: «Вот назначенье жизни молодой: мир не был до меня и создан мной». Это все 85-летнему Любимову печально известно. Но это все вон, за скобки главной темы. Любимова волнует Фауст старый. В трагически осмысленном исполнении Александра Трофимова он философ и наблюдатель волею опыта и жизненных обстоятельств: человек, избывший гордыню сверхчеловека, сознавший конечность жизни, однако все равно выбирающий – не Слово, не Мысль, не Силу, но Дело. Он обречен стремиться к цели, даже понимая, что приближение к ней не абсолютно, а всего лишь посильно. Этот Фауст кажется несомненным альтер эго режиссера.

Один из самых сильных эпизодов спектакля – ослепление Фауста Заботой (Любовь Селютина). Теперь герой не только не сумеет узнать свой идеал, Прекрасную Елену, и найти формулу вечной женственности (ей поет осанну финальный Хор любимовского спектакля), он, наконец, перестанет принимать близко к сердцу этот мир и обретет, может быть, и свет, и покой. Его ждет общий печальный итог – старость, слепота и беспомощность. Но именно тут с восторгом и звучит знаменитое «Мгновение, повремени!». Последнее мгновение и приоткрывает перед Фаустом истину: прекрасна сама жизнь со всеми ее искушениями, муками и соблазнами. Однако на чужих ошибках никто не учится.

… В котелках и фраках вылетает на сцену толпа чертенят, предводительствуемых Мефистофелем. Он в красной шапке с петушиным пером, в черном фраке с кровавым подбоем. Под самую знаменитую мелодию Скотта Джоплина они степуют так, что самому черту становится жарко. Он отдувается и обтирает лысину. Пожалуй, еще чуть-чуть – и юное любимовское воинство станет работать не хуже знаменитого бродвейского «Коруслайна». Приятно. В этом новом, типично брехтовском создании Таганки столько фокусов и деталей, «примочек», приправ и скрытых цитат Любимова из Любимова, что пересказывать жаль. В конце концов каждый имеет право съесть это блюдо под собственным соусом. Одно, по-моему, бесспорно: «Фауста» полезно пересматривать, «как мысли черные к тебе придут». В минуту уныния это должно помочь.