Свои и чужие. Статьи, рецензии, беседы - страница 45

И все равно он прожил счастливую жизнь. И красивую жизнь. Он был знаменит, и его обожали (та благородная ярость, с какой «эфросисты» иногда защищали свою любовь, вызывала зависть – и тех, кого не любили, и тех, кто так любить не умел). Он много успел. Все-таки создал свой театр и стиль, воздушный, легкомысленный, импрессионистичный и драматичный. Нашел свою тему, сродни музыкальной, обрел своих актеров, из которых сделал оркестр. Он, по существу, открыл для театра В.Розова («В добрый час», «В поисках радости», «Перед ужином», «В день свадьбы»). Он подобрал театральный ключик к Э.Радзинскому («104 страницы про любовь», «Снимается кино», «Обольститель Колобашкин», «Турбаза») и А.Арбузову («Мой бедный Марат», «Счастливые дни несчастливого человека», «Сказки старого Арбата», «Таня»). Он доказал, что Шекспир – безумно нежный лирик («Ромео и Джульетта», «Отелло», «Буря»), а Мольер – безумно смешной шут и лукавый мудрец («Дон Жуан», булгаковский «Мольер», «Тартюф»). Он реабилитировал Тургенева («Месяц в деревне»). И окончательно «ошинелил» Гоголя («Женитьба»). И уж точно он открыл нового Чехова, который навсегда остался эталоном.

Он стоял у истоков советского ноу-хау «телевизионный театр», где были сделаны не просто спектакли-телешедевры: «Всего несколько слов в честь г-на де Мольера» с Юрием Любимовым, «Борис Годунов» с Николаем Волковым, «Таня» с Ольгой Яковлевой, «Страницы журнала Печорина» с Олегом Далем и Андреем Мироновым, «Вешние воды» с Майей Плисецкой, «Острова в океане» с Михаилом Ульяновым и Людмилой Гурченко… Он снимал и в большом кино, хотя и не много. Но это в его «Шумном дне» юный Олег Табаков в знак презрения к мещанству рубил шашкой мебель. Это после его «Високосного года» все вдруг осознали размах Иннокентия Смоктуновского. Это в его полузапрещенной картине «В четверг и больше никогда» по сценарию Андрея Битова актерское трио – Любовь Добржанская, Смоктуновский и Даль – запечатлело то мгновение печали, когда человек открывает для себя, как прекрасна жизнь и как непростительно быстро она кончается.

Он подарил блистательные роли театральным старикам – Ф. Раневской и Р. Плятту («Дальше – тишина»), он запечатлел для нас А. Степанову и А. Кторова в «Милом лжеце». Он создал судьбу Ольге Яковлевой. Он вообще умел создавать (и менять) актеру судьбу – Николаю Волкову и Михаилу Козакову, Антонине Дмитриевой и Льву Дурову, Леониду Броневому и Валентину Смирницкому, Андрею Миронову и Олегу Далю, Алле Демидовой и Владимиру Высоцкому, Анастасии Вертинской и Александру Калягину, Станиславу Любшину и Юрию Богатыреву, Александру Ширвиндту и Александру Збруеву, Анне Каменковой и Ольге Сириной, Олегу Вавилову и Ивану Шабалтасу… Думаю, даже те, кто едва, недолго, не слишком удачно столкнулся в жизни с Эфросом, почитают за честь назваться «актером Эфроса».

Он воспитал учеников и написал несколько откровенных книг. Успел выхватить взглядом из стайки щебечущих «гитисянок» не кого-нибудь, а Наталью Крымову. Успел родить сына, увидеть внука. Он все успел – несмотря на то, что ушел рано. При жизни его ценили и мучили. После смерти торопливо канонизировали и стыдливо забыли. Отправили как прочитанный том на книжную полку. Уже два поколения знают об Эфросе «что-то», но не уверена, что знают точно и чувствуют правильно.

Единственное, чему так и не научился Эфрос, – восхищаться собой. Он позволял себе не скрывать своих слабостей и даже говорил о них вслух (он один из всего этого великолепного поколения реформаторов). Другие стремились быть сильными, потому что власть не прощала слабым. А Эфроса, казалось, это не заботило вовсе. Он не был ни воякой, ни дипломатом. Не был и строителем, как его друг Ефремов. А в результате у него на руках оказалось полно «козырей» (спектакли-удачи, спектакли-легенды). Наивный и простодушный лирик, он выглядел абсолютно аполитичным, когда «политичным» было вокруг все. Так и остался «неформальным лидером», так и не стал «генералом», но это и было в нем самым прекрасным. В разговорах порой он казался блеклым, как хорошая актриса без грима. Хотя, говоря о профессии, о ремесле, вдруг загорался и обаянием сражал наповал. По молодости (страшно признаться) я не любила его репетиций. А потому, что «ничего не понятно»! У других – говорили, у него – токовали. У других – формулировали, замечательно, остроумно, точно. У него – шептали, болтали, посмеивались. У других – немного играли на публику. У него – существовали, не замечая публики, которую, впрочем, любили. О чем-то тихо сговаривались, бродили по сцене, цепляли друг друга словами, а потом, непонятно как, рождалось настроение, сгущалась атмосфера, чудились запахи, брезжил смысл. Ты сидел там, как дурак под гипнозом, а выйдя из театра, ничего не мог повторить, объяснить. Не ловилась эта жар-птица за хвост.