После «Автозаводской» почти никто не вошел, и Дуся сразу обратила внимание на мальчишку лет двенадцати, который встал посреди прохода, собираясь запеть. Острое плечо оттягивала обшарпанная гармошка. Парень несколько раз переступил с ноги на ногу, чтобы встать потверже. Мальчишка был смуглый, чернявый, с густющими, загнутыми кверху ресницами. Тоненькая шейка в вороте дешевой клетчатой рубашки вызывала жалость и умиление. «Дать, что ли, пятьдесят рублей? – расчувствовалась Дуся. – Вон какой хороший. Лицо умное, глазки честные. Не просит на лечение, не ворует. Работает. Да, пожалуй, такому хорошенькому десятку маловато, дам пятьдесят».
Двери закрылись, мальчишка сыграл незатейливое вступление и запел. Репертуар хозяевами был выбран правильный, жалостливый: «А я хочу, а я хочу опять по крышам бегать, голубей гонять…», и заиграл мальчишка складно, и петь начал сразу звонко, но Дусина рука, потянувшаяся к молнии на сумке, вдруг остановилась. Певец не просил. Он бросал вызов миру. Дуся ощутила, что мальчишку ей больше не жалко.
Огромная, немереная сила слышалась в этом иногда срывающемся на петушиные трели голосе, и столько было в нем самоуважения и чего-то еще по-настоящему мужского, сразу не понять чего, что Дуся вдруг откровенно восхитилась парнем: вот это волчонок! «Этот выберется, – через минуту окончательно уверилась она, – он сможет. У него получится, чего бы ни захотел». Дуся, замерев, вслушивалась в то, о чем мальчишка пел. «Ах, детство, детство, ты куда, постой…» – произносили губы, а слышалось отчаянное: «Я вырасту. Вот увидите, я вырасту. Я такой, у меня все будет обязательно. Вы тут сидите, равнодушные и сытые, и вам наплевать, что мне трудно. Ну и что. Мне противно вам петь, но я пока делать больше ничего не умею, поэтому и пою вам. Я стараюсь. Потому что надо. Вот увидите, сволочи, я тоже вырасту, я скоро вырасту…»
Не только Дуся, весь вагон замер, люди сидели оцепенев, как-то даже испуганно, и никто почему-то не смотрел на мальчика. Когда он закончил песню и оглядел пассажиров, чтобы подойти к тем, кто хочет заплатить за концерт, то увидел, что слушатели сидят неподвижно. Люди, как и Дуся, отчетливо уловили, что рассказал о себе мальчишка, и никто не потянулся к карманам и сумкам. Жгучая обида полыхнула в черных глазищах и они мгновенно наполнились слезами. Поезд остановился на «Коломенской», двери вагона открылись, мальчик стремглав выскочил и смешался с толпой на перроне. Пока Дуся приходила в себя, двери закрылись снова, поезд тронулся и уже ничего изменить было нельзя. То есть, конечно, можно выйти на следующей станции, покататься в метро туда-сюда, найти певца и дать ему денег. Только что это изменит в мальчишкиной жизни? Деньги, сколько бы Дуся ему ни дала, все равно пойдут тому, кто этого мальчишку использует… И назавтра парень снова будет петь свою песню в очередном ненавистном вагоне метро и так же точно будет сдерживать обиду, потому что денег ему, сильному и гордому мужчине, никто не даст…
Такого стыда Дуся не испытывала давно. Даже, наверное, никогда в жизни не испытывала стыда вот по этому поводу: что не подала попрошайке. В последние годы нищие буквально заполонили метро, выпрашивая денег «на похороны», «на лечение рака», «на операцию смертельно больному сыну», «на протезы»… Столичные жители давно научились их не замечать. Однако детям, которые в метро пели, прося за это деньги, Дуся всегда подавала: это был труд, и работающие дети вызывали у Дуси чувство вины за детство, прожитое в достатке. Хотя она и знала, что все деньги эти дети кому-то отдают, и что, возможно, работают только за одну еду, и что, скорее всего, где-нибудь в Молдавии или на Украине у такого мальчишки есть родители, которые сами отправили его сюда работать… Знала и все равно подавала. Вот только мальчишке этому почему-то не подала. Боже мой, как стыдно!
