А парень спит, похрапывает.
– Отец! – переполошилась мать. – Проснись!
– Кого тебе?
Горим!
О Господи… Дак чо же ты лежишь?
Тихо, не кричи, разбудишь Фальку.
Поднялись. Подошли на цыпочках.
Прям чудеса в решете! – отец глаза таращил. – Святой он, что ли, стал? Сияет, бляха-муха, как ангелочек!
Может, и святой. Не лайся.
Дура ты старая! – отец отмахнулся, отходя от кровати сына. – Это ему подковина в башку влетела. Серебряный след пропечатался.
Да ну? А разве так бывает?
Как видишь, Марфа.
Вижу. Полумесяцем горит. Красиво.
– И ты иди, подставь башку, пущай лягнёт. Тоже красиво будет. Только смотри – прибьет Чертяка! – Отец хохотнул. – Разбудила из-за ерунды, теперь до утра куковать.
С полгода, если не больше, болела рана – огнём горела. Чёрный «каракуль» сопрел и помаленьку высыпался под гребешком, под ветром.
И расплылась на голове лысина – серебристым озерком. Лысина эта излучала странное сияние. Страшутка не преминул сочинить каламбур:
– От лысины твоей исходит лысияние! Теперь тебе не надо фонарь в дорогу брать!
Характер у Фалалея покладистый. Он усмехался в ответ. И улыбался, когда подначивали по поводу «подкованных мозгов», которые век не износятся. И по поводу «кучерявого кучера» не сердился, а с годами и вовсе привык – принял за настоящее имя.
3
Начальник дворцовой охраны, потрясая пиками усов, шагал на конюшенный двор.
Запахло отсыревшим сеном, упряжью и конскими яблоками; одно из них дымилось на пути – воробьи верещали, выклевывали овсяные зернышки из яблока.
Дождинка, проткнутая стеблем цветка, подрагивала с краю сеновальной крыши – упала за воротник, заставляя Охру сердито ощетинить усы. Он посмотрел наверх, осклабился. На землю посмотрел, останавливаясь.
Отчетливые оттиски подков, налитые влагой, позеленелой от раздавленных травинок. Возле кормушки – оранжевая россыпь отборного овса, разбухшего, расколовшегося посередине, готового корешки под землю запустить; воробьи почему-то не видели этот овёс. В переполненной бадье синеет опрокинутое небо с белесоватым огарком месяца, похожего на тележный обруч, который кузнецы отковали – сунули в воду закаливать.
За углом – перестук молотков. Будто кто-то пляшет в железных башмаках.
Удары смолкли. Голоса послышались.
Готово. Проверь, как оно побежит? Прямо, нет?
А чего ему криво бежать? Не с похмелья.
Выходя из-за угла, Охран Охранович отпрянул – колесо по двору побежало вприпрыжку. Новенький обруч сверкал синеватою лентой – наворачивал травинки на себя, мокрый пух.
Под навесом темнел тарантас – раскорячил новые светлые оглобли. Колесо ударилось в оглоблю и подпрыгнуло, оставляя на берёзе неглубокий шрам. И вдруг попало втулкой на пустую ось, ждущую именно этой обновы.
«Ловкачи, паразиты!» – с хорошей завистью подумал Охран Охранович. Мастеровые люди нравились ему – хоть кузнецы, хоть плотники, хоть кто другой, умеющий делать свое дело легко, играючи.
Он свернул на звук металла. Остановился. Два кузнеца-кудесника месили молотками железное белое тесто. Подкову стряпать готовились.
Мужики, здорово!
Здорово, коль не шутишь.
Где ваш Кудрявый?
Ась? Давай погромче…
Где Фалалей, говорю? Да подождите вы греметь! Змеи гремучие!
Кузнецы захохотали – с весёлой рабочей злинкой. Зубы крепко стиснуты. Лица горячи. Глаза блестят, лишь изредка отрываясь от раскалённой поковки.
Тот, что помоложе, выдохнул:
За конюшней гдесь-то!
Кудри чешет! – подхватил тот, что старше, мимоходом сплевывая под ноги себе и не переставая молотом выписывать серебристое полукружье – от наковальни до плеча и обратно. Искры летели овсом от подковы, шипели на сырой земле и «прорастали» кверху стебельками сизого дыма.
