А как тебе надо?
Гасить! Уже сто лет тебе твержу!
Ну, иди, гаси.
– Пусть погорит ишо. Как-никак сам царь просил помаячить кораблю заморскому.
– Помаячь… А на ём-то припрётся палач, на корабеле том.
– А тебе откуда знать?
Вся слобода об том шумит.
Ну, так оно или не так, наше дело телячье: промычал и в закут, – Горилампий вздохнул, поднимаясь и опять потирая затылок: – Башка болит чегой-то. Как будто камнем по затылку вдарили.
Курил бы ты поменьше, Горилампушка, вот и полегчало бы, может.
Подохну – полегчает, – бухнул старик, закуривая.
Оно, конечно… Фу, закоптил! – Смотрилиха двумя руками стала отбиваться от синевато-зеленых облаков. Закашлялась. Пошла на улицу, ругая старика за дурной самосад: – Это что ж такое? Это же не самосад. Самоад какой-то. Сам себя в ад загонят.
Смотрилиха взяла корыто, грязное бельё.
Туман парусиной прилип за избушкой на краю обрывистого мола. Зелёная слизь подсыхает на валунах-волноломах, подраздетых ночным разбойником – отливом.
Забыв, зачем пришла сюда, поставив корыто на камни, Смотрилиха стоит, блаженно улыбается, наблюдая, как вода просветляется с каждой минутой: песок, поднятый бурей, высеивается на дно; последняя волна теряет силу вдалеке – шатается, седыми лохмами трясёт и жалобно постанывает, обнимая громадные волноломы, целуя покатые лбы и поглаживая тёмно-зелёные волосы водорослей.
На горизонте – на самой кромке моря – обозначился корабль. Размером с муху, если не меньше.
Горилампыч! – крикнула старуха, оборачиваясь.
Вижу! – отмахнулся он в раскрытое окошко. – Стирай свои порточки зас… и не лезь не в своё дело!
Ты што? Взбесился? – Никогда она его таким не видела. И матерков не слышала. – Порточки-то, глянь-ка, твои. Может, сам постираш?
Смотритель нахмурился.
– Тебе бы так елдыкнули камнем по калгану, посмотрел бы я, как ты взбесисся, – проворчал он, складывая раздвижную «позорную» трубу (стыдно было, позорно за своё сквернословие).
Огонь маяка уж давно был не нужен – день разгорался. Но Горилампушка настырно палил керосин: что-то хотел доказать и себе, и тем оглоедам, которые по «калгану» ударили. «Думают, всё, мол, напужался дедушка, век не станет зажигать маяк. А вот хрен вам да ещё маленько. Теперь весь день палить буду нарочно!»
Он дождался, когда плечистая фигура корабля подрастёт на горизонте. И только после этого маяк зажмурил свой бессонный глаз.
– Не серчай, – повинился он, подходя к старухе. – Башку-то мне и правда камнем проломили ночью…
Смотрилиха всполошилась:
– Кто? Где?
– Вертопрахи какие-то… Вот, погляди…
– О, Господи! А что же ты молчал?
– Да не хотел расстраивать.
– Дак, может, надо какой компресс?
– Ничего не надо. Не егози. Всё уже утряслось.
Потом они сидели на прохладном берегу. Старик пересказывал ночное приключение. Смотрилиха слушала и замерзала – от ужаса. И прижималась к тёплому надежному плечу Горилампушки.
Послышались колокола в Нагорной Церкви, скраденной высокими деревьями – только золотая луковка в зелени горит.
Примолкли бакланы и чайки, пушистым снегом ссыпались на берег за маяком. Рассветный туман, отрываясь от бухты, главную гору подрезал – подножье на земле оставил, а вершину «подсадил» на небеса, где последняя звёздочка теплится: мелкими жемчужинами отблески дробятся и тонут в голубоватых глубинах… Обломок корабельной реи в белую щепку искусан береговыми камнями, пожёван мокрогубым ртом рычащего прибоя. Отлив оставил рею у чёрной скалы, сверху исполосованной птичьим пометом.
