Как будто скребком по холсту – по свежим лоснящимся краскам – проскрёбся неуклюжий громадный галион. Разодранная холстина за кормой лоскутами захлопотала. Размазанные краски перемешались, прилипая к бортам чужеземца.
Ослепительными иглами и солнечными нитками замелькал на воде потревоженный свет, «зашивая» косой и длинный разрыв, обезобразивший идиллическое полотно под названием «Утречко среди Фартовой Бухты».
Чайка загалдела, поднимаясь и прижимая к животу два розовых цветка – мокрые лапы, роняющие солоноватые росы.
Послышались команды на гортанном языке:
Брасос кранбер!
Анго!
Кронкур!
Моряки на реях замелькали, убирая паруса. Капитан рискованный попался. Громадный галион похож был на деревянный айсберг с тремя высоченными мачтами, с полубабой-полурыбой, мастерски вырезанной на бушприте и на корме. Заряженный страшною силой – неукротимой инерцией – галион, приближаясь к причальной стене, мог мимоходом её покорежить и примять, как слон приминает траву… Галион мог пойти по сухому, далеко мог пойти, если вовремя не остановишь.
У кого-то нервы сдали на берегу. Раздался душераздирающий крик:
– Отдавай!
Капитан засмеялся, хорошо владея здешним языком:
Ни за что не отдам!
Отдавай, заморыш ё… Куда ты прёшь?!
Якорный канат слетел со стопора. Многопудовый разлапистый якорь шумно обвалился – брызги над причальной стеной взлетели зеленоватым крупным виноградом.
Мальчишки-ротозейники ловко ловили мокрый «виноград», глотали, причмокивая, хвалились:
А у меня-то ягодка повкусней была!
Зато моя крупнее!
Ничего подобного – с одного куста.
Грубый голос грянул сбоку:
– Эй, мелюзга фартовая! Поберегись!
С высокого борта канат полетел – над головами зашипела «змея пеньковая», раскручивая смоляные кольца. Петля захлестнула дубовую толстую кнехту, почерневшую от времени, от непогод. Канат ложился узловатыми «восьмерками», натужно скрипел между кнехтами – помаленьку потравливался, не в силах удержать гарцующую громадину. Вода плескалась между бортом и причальной стенкой, на дыбы вставала и похрапывала.
Ребятня глазела на швартовку, отступала под напором взрослых, гомонила там и тут:
Какой корабель, ух ты!
А знаешь, как зовут его?
Знаю. Голиаф.
Не голиаф, а галион, понятно? Тятенька сказал мне.
А какая разница?!
Большая. Голиаф – человек, великан такой был.
А это разве не великан? Вон скоко пушек на бортах натыкано.
Это скоко же ему надо пороху с собой таскать?
А чугунных ядер?
Целу гору!
– Не-е, с ядрами потонет он, как заштормит.
– А што ему? Три дня болтался в окияне и хоть бы хны. Все паруса, все веревки на месте.
А зачем он к нам приплыл?
Плавает г… Мне тятенька сказал.
Отвали ты с тятенькой своим.
– Ясно дело, торговать причапал. Скупцы пожаловали.
– А тятенька сказал, на ём палач приплыл. Заморыш.
– Не-е, дурохамец.
– Будто своих нельзя поставить с топором на площади.
– Своих нельзя, мне тятенька сказал.
– Почему это?
– Свои слишком добрые. А дурохамцы эти… хоть петуху, хоть человеку срубят голову, не охнут.
И я срубил бы!
Ну, конечно, потому как папа у тебя из Дурохамского Дуролевства. Хоть ты и скрываешь, но я-то знаю.
А по сопатке хочешь?
Мимо проходил моряк, вмешался.
– А ну-ка, прекращай! А то с причала прогоню. Свалитесь в воду, драчуны, потом отвечай за вас.
Чёрный силуэт галиона нагромоздился на солнце.
Вода, зажатая между бортом и причальной стеной, поскулила и замолкла, разбегаясь к носу и корме… Густая тень упала на причал, неся прохладу. Терпко, таинственно и чудно запахло просоленными просторами и ароматными лепестками загадочной «розы ветров», которую по многу раз на дню с удовольствием нюхает каждый моряк и любой путешественник, только никто ещё не видел, где она растет и как цветёт.
