Дослужив до окончания срока, в новом – 1908 году отец Дионисий покинул, теперь уже навсегда, орден францискано-реофрматоров».
Рука застыла в воздухе, освещенная серым светом лунного луча. Отец Дионисий плотнее закутался в сутану, с тупым выражением огляделся по сторонам. До его тяжелого сознания стали долетать скользкие-неприятные мысли: зачем все это надо, для чего он пишет о своей жизни, если все равно творимые им деяния рассыпались во прах, а жизнь в любой миг могла окончиться здесь – в холодной тусклой камере? От легких воспоминаний и тягостных лишений, от столь грустной безысходности, жалости к себе и близким, разрываясь сердцем, святой отец тихо заплакал в ночи, его всхлипы медленно тонули в звуке, доносившегося с улицы.
В коридоре раздались торопливые тяжелые шаги. Кто-то повернул замок, дверь открылась и в камеру ворвался желтоватый свет от десятка ламп из коридора. Отец Дионисий быстро вытер ладонью слезы, размазав грязь, и вытянулся в немом ожидании. Двое офицеров поманили его следовать за ними, бросив вместо ответа:
– Возьми с собой рясу.
Святой отец покорно побрел за офицерами по зеленым коридорам, в руках словно щит держал черную сутану – единственное, что оставалось с ним от прошлой жизни. Пройдя длинную цепочку поворотов, они подошли к выходу, но чуть отойдя в сторону, спустились по ржавым ступенькам вниз. В незнакомом месте было сыро, пахло тут плесенью еще больше, чем в камере. Сердце отца Дионисия ушло в пятки и про себя он принялся читать молитву. Смерти он не страшился, но расставаться с бренным миром здесь – в грязном, нечистом месте не хотелось, как и умирать долго-мучительно от жестоких пыток.
Его ввели в полутемную комнату, наверху под потолком гудел вентилятор, от него исходил сероватый отблеск света, тонкие лучи делили помещение на четыре равные части. Отец Дионисий резко обернулся к офицерам, дрожащим голосом спросил:
– Зачем мы пришли сюда?..
– Раздевайся, поп. Сейчас мыться будем!
– Что? – не понял тот с первого раза, ибо первичный страх окутал его с головы до ног.
– Раздевайся, говорят! Ты же так мечтал искупаться.
Святой отец послушно сбросил с себя сероватую, пропахшую потом одежду, за спиной услышал:
– Все снимай. До нога. И становись лицом к стене.
Комок сдавил его горло, на глаза опять навернулись слезы: неужто решили расстрелять таким вот способом, в конце наглумившись над его немощным телом? Пока отец Дионисий, замерев, стоял у стены, сокрытый полумраком, один из офицеров взял толстый шланг, из которого поливают полы и направил холодную струю в сторону обвиняемого. Холодная струя сбила с ног обессиленного Дионисия, он плашмя упал, больно ударившись о бетонный пол. Он прикрывал лицо руками, метался из стороны в сторону от неприятной воды, в душе примирившись со своей участью. Тут вдруг офицер выключил воду, убрал шланг и, наклонившись над смертельно бледным, дрожащим от холода и страха Дионисием, проговорил:
– Когда спросят, скажешь, что тебя пытали, избивали и… придумаешь. И благодари за свое спасение инспектора, и когда жалуешься, старайся не болтать лишнего. Одевайся!
В руки святого отца была брошена вся его скомканная одежда, а он так продолжал сидеть, сжавшись на полу, не в силах сделать ни единого движения.
Отец Дионисий Каетанович благодарил Бога за то, что ему чудом удалось пережить эту страшную ночь, а не окоченеть от холода в сыром подвале, где все пропиталось плесенью, влажным испарением и крысиным пометом. Рано утром – впервые за все время, его отвели в кабинет инспектора. Тот ждал прихода святого отца, как и ранее, потягивая сигарету у окна. Оставшись вдвоем, инспектор долго пристально всматривался в Дионисия, старался понять: готов ли этот человек к беседе и как он вообще себя чувствует? Святому отцу принесли горячий травяной чай; как награду, как сокровище принял в свои руки он большую кружку, долго – с упоением делал один глоток за другим, ощущая, как живительный приятный напиток растекается в пустом желудке, согревая его тело изнутри и снаружи. Когда кружка опустела, отец Дионисий поставил ее на стол, искренне поблагодарил инспектора за немногое то добро, что исходило только от него одного.
