Из ямщицкой половины вернулись стражники:
– Не обнаружили, ваше благородие.
– Ступайте и осмотрите двор.
Стражники козырнув, вышли из горницы. Пристав вернул Бородкину паспорт:
– Шляешься от безделья. Сидел бы в своих Мытищах. Дед!
– Слушаю, ваше благородие!
– Почему долго не отпирали ворота?
– Из опасения. Сами знаете, что по осени варнаки, назвавшись полицией, ограбили моих постояльцев.
– На все вопросы ответы находишь. Смотри у меня, умник-разумник. Пойдем во двор!
– Может, сперва чайком погреетесь? Чать, непогода.
– Некогда, – ни с кем не прощаясь, пристав направился к двери.
Савелий попросил Макарова:
– Погляди за самоваром, Захарыч.
После ухода пристава Савелия Макаров снял с самовара железную трубу. Надел на самовар конфорку и поставил его на стол. Со двора доносились голоса. Скоро они стихли, и только лаяли потревоженные собаки.
Бородкин достал из валенка сверток и вернул Макарову.
– Спасибо! А ведь Савелий прав: руки у вас действительно рабочие.
– Пусть будет по-вашему.
– Почему не спросите, что в свертке?
– Зачем? Понял, что ценен для вас, если хотели от полиции спрятать.
– Может быть, завтра со мной поедете?
– Спасибо!
В горницу вернулся Савелий:
– Унес черт окаянных. Пристав этот с дурью в характере. Соврал про купца. Стражник знакомцем оказался, так и шепнул, что из пересыльной тюрьмы двое политических сиганули. Пристав этот на руку быстрый и всякого норовит словом принизить. С тобой, Захарыч, как непочтительно разговаривал. Давайте чаевничать! Чай теплом обиду с души сгонит…
1
Столбовая дорога реки Миасс в лесистой долине Ильменского кряжа. Возле Чашковских гор в котловине на берегах реки нашел себе место Миасский завод, а за ним путь к хрустальной воде Тургояк-озера. Живописны его берега, схожие с декорациями к древнему уральскому сказу. Каменными заплотами обгородили его горные хребты, проросшие сосновыми борами.
Шумят сосны. В их извечном шуме блазнится слуху старинный напев-наговор былин и сказаний, сложенных мудростью народа на избяной Руси до нашествий полчищ Батыя.
Любой старатель-следопыт, спрошенный о сосновых борах Тургояк-озера, надвинув на лоб заячью шапку, не торопясь ответит, что в их гуле чаще всего мерещится эхо набата, а иной раз вдруг напомнит напев колыбельной песни, а то тихий звон гуслей, струны коих шевелят старческие пальцы сказителя, про то, что было в стародавнюю пору.
Сторожат горы озеро, похожее на огромную хрустальную бусину в оправе броши из малахита. Шевелит любой ветер вершины сосен. Шумят они то минорными, то мажорными нотами, перепеваются с соснами озера Ильменя-Уральского, соседа Тургояк-озеру. О вечности природы шумят сосны. На комлях[7] сосен кора сине-серебристая с сединой, а у вершин золотистая с брызгами запекшейся крови. Залита кора слезами смолы, блестят ее капли на стволах, заросших зеленовато-серыми мхами. В борах Тургояк-озера нет лесной дремучести и бурелома. Светло и по-торжественному привольно в них.
Чашковские горы у озера на вид суровы. Крутыми лобастыми обрывами тонут в озере, а то засыпают его берега глыбами скал. В былое время скрадывались в них скиты староверов, хороня в борах истовость православной веры, занесенной в людские души и помыслы с далекой Руси, спасая жизнь от всяких смутных напастей в государстве.
Но подошло время, когда проведали люди про миасское золото, своим походом в поисках его и шумом жизни нарушили девственный покой сосен. Ушли с берегов озера скитники, затаптывая тайные тропы в неведомую глухомань лесных дебрей Большого и Малого Таганаев.
