Сын негодяя - страница 17

Однажды он предложил мне взять обе эти книги с собой в Париж и прочитать, потому что в них сказана «правда, которую все скрывают». Это было в 1975 году, я уже работал журналистом. Но я отказался.

– Не пытаться узнать, не пытаться понять – типично левацкие замашки, – сказал тогда отец.

Но и только. Обычное дело: отец рассердился на двадцатитрехлетнего сына.

– А знаешь, за что я тебя все-таки люблю?

Я ждал какой-нибудь гадости.

– За то, что у тебя есть убеждения и ты за них дерешься. Крайне правые и крайне левые в этом сходятся. Те и другие готовы голову сложить за свои идеи.

Он посмотрел на меня так, как будто говорил: «Мне ли не знать!»

– Помни, что во время войны один процент французов сотрудничал с немцами, один процент сопротивлялся, а девяносто восемь сидели с удочкой. И я тебя люблю за то, что ты не рыболов.

Комплимент – хуже не придумаешь.

Я трижды звонил отцу, чтобы побольше узнать о дивизии «Шарлемань».

Хотел захлопнуть наконец огромную книгу войны.

Сколько эсэсовцев-французов еще осталось в живых? Он не знал. Есть какой-то клуб бывших добровольцев Восточного фронта, но ему это не интересно. Все его друзья умерли. А с выжившими ему нечего делать.

В другой раз я спросил, почему у него под мышкой нет татуировки с номером группы крови, как у всех эсэсовцев.

Он не ответил.

– Ты что, завел на меня дело?

Нет, конечно. Просто вычитал в одном историческом журнале. И не помню, чтобы видел что-то такое на его теле. Только уродливые шрамы на груди и спине.

– Они там, в твоем журнале, небось не знают, что это называется Blutgrppentätowierung и что ребятам из Легиона «Триколор», которые перешли в «Шарлемань», татуировок не делали. Тебя просто надули. Вот так-то. Но, знаешь, я как-то не жалею, что у меня такой нет.

Он рассмеялся.

Наконец я спросил про рубцы у него на спине.

– Три рукопашных боя, штыки и граната.

Я онемел.

– Ясно, дружок? Не один, а целых три боя! Твоему отцу, можно сказать, повезло.

Я сопел в телефон.

– Я даже получил за это бронзовую медаль. Значок за отвагу в ближнем бою. Я носил его в боях за Берлин.

– И он у тебя сохранился?

Отец засмеялся.

– Я его выкинул вместе с нашивкой «Франция», военной формой и прочей дрянью.

Пауза.

– Хотел засунуть его в какой-нибудь карман поглубже, но это было слишком опасно.

Снова смех и пауза на то, чтобы сделать глоток пива.

– Жаль, а то бы отдал его тебе. А ты бы показал своим приятелям-левакам.

Когда умерла крестная, мои родители не сохранили ни одной ее вещицы. Выкинули на свалку всю ее жизнь. Мебель, дешевые безделушки, незатейливую одежку, свадебный костюм мужа. Он висел в гардеробе рядом с ее белым платьем. Жилье дед с крестной, как и мои родители, снимали. Никаких семейных реликвий у нас никогда не водилось. Моя мать взялась освободить от вещей их крошечную двухкомнатную квартирку. Позднее она сказала мне по телефону, что нашла большую, величиной со шляпную, металлическую коробку, разрисованную альпийскими эдельвейсами, сурками и сернами. В ней крестная хранила мои письма, открытки и статьи начиная с 1973 года.

– Их там сотни, у меня рука не поднимается выкинуть.

– Разберемся потом, – ответил я.

На крышке коробки была наклеена этикетка с моим именем. Матери не хотелось, чтобы отец рылся в том, что принадлежало мне. И, главное, чтобы он узнал, что все это время я не переставал писать крестной. Посылал ей поцелуи из Москвы или приветы из Бейрута. Поэтому коробка оказалась на шкафу в конторе, где мать всю жизнь работала секретаршей. Она много лет прятала ее от отца, потом забыла про нее, так что ко мне она попала не скоро.