Не думал не гадал Силантьев, что награда, данная ему за участие в боях на озере Хасан, вернется – думал, что орден давно уже пошел на переплавку, либо в обновление, где номер с него аккуратно счистили и нанесли новый, эмаль подплавили, серебро посеребрили, золото позолотили и выдали другому герою, а Силантьеву уже никогда не дано будет встретиться с ним. Он попытался отвести взгляд от ордена, но не смог – глаза мертво припаялись к коробочке.
– Это флот вам возвращает, – произнес адмирал негромко и не наделяя свои слова никакой торжественностью, – вам, товарищ капитан первого ранга… Простите за все, что вам довелось пережить. Понимаю, там, – адмирал приподнял брови, поймал глазами свет, – было потруднее, чем тем, кто находился на фронте, – жгла обида, допекали боли, отчаяние, избиения, вопросы «за что?» – за что арестовали, за что держат в лагере, за что уродуют на приисках, хотя наверняка могут использовать по специальности, за что сводят счеты? Тысяча раз «за что?». Но если бы знать – за что? Ни мы не знаем, ни вы, – чувствовалось, что адмирал с трудом подбирает слова – слишком необычным делом он занят, никогда таких речей не доводилось говорить, – выступал все больше по части боевой, для поднятия духа храбрых моряков, – да, не привык адмирал, глаза напряженно сужены, будто он смотрит в прорезь прицела, лоб рассечен прямой, словно бы вычерченный по линейке складкой, на висках – капельки пота: жарко было не только Силантьеву – жарко и хозяину кабинета в его тонком кителе. – Но главное при всем том, Вячеслав Игнатьевич, не обидеться на родину свою, на власть нашу – ни земля, ни власть перед вами не виноваты. Виноваты конкретные люди, от имени земли и власти действовавшие, но они еще – не земля наша и не власть наша. Главное – не ожесточиться, не замкнуться, иначе – конец. У каждого времени есть свои правила, устоять перед которыми невозможно – никто пока еще не смог, потому что у правил времени нет исключений. А чтобы устоять, вы сами понимаете, кем надо быть…
Силантьеву вручили китель с золотыми погонами, офицерскую амуницию, причитавшуюся капитану первого ранга по списку, ничем не обошли – выдали даже новый кортик с костяной ручкой и лаковыми ножнами. Силантьев приехал в гостиницу оглушенный, вялый от того, что устал, сердце, до этой минуты спокойно работавшее, не подававшее сигналов тревоги, вдруг стронулось с места, нырнуло вверх, повело себя лихо – Силантьев, чтобы управиться с ним, втянул сквозь зубы воздух, задержал дыхание – с сердцем своим он, в конце концов, справится, не подвело бы тело, – руки-ноги, которые отказывают ему, не повинуются – руки, вон, висят, как плети, еле коробку с формой дотащил до номера, не подвели бы легкие с надсеченными верхушками и продранные в нескольких местах кишки. Но все равно день нынешний, адмирал, трудная речь его – все это уже вошло в Силантьева, разместилось в нем, в голове, в естестве, и будет жить до последнего предела. И если раньше Силантьев не боялся смерти, даже напротив – часто ждал её, как единственное избавление от мук, от Колымы и пакостливого обращения охраны и начальства прииска с теми, кто вручную из стылой воды выуживал зеленые невзрачные крупинки золота, то сейчас он будет бояться смерти, поскольку стал нормальным человеком. Таким, как все.
Но чтобы жить, как все, ему слишком многое надо сменить – кровь, кожу, кости, надо сменить воздух и воду. Он уедет из Магадана в какое-нибудь райское место, где всегда тепло и отогреется хоть немного.
