– А какая ворожба не пустая? Как отличить?
– От какой ворожбы толк есть, та и не пустая. Остальное всё только чтобы себя успокоить, мол «хоть что-то я сделал».
– Выходит, зря мамка ворожила? Ворожить, это ведь грех, да?
– И с огнём играть грех. И голову свою ставить на кон в пустой игре тоже грех. Много на свете грехов. Ворожба – один из множества. Как твоя мамка курицу резать будет, пусть чурам крови побрызгает, да прощенья у них за свой грех попросит… А коли она Христу больше верит, пусть в церкви ставит свечу перед картинкой, да у Христа прощения просит.
– Что же, и так и эдак можно? – Стеня удивлённо уставился на Щура.
– Не «так и эдак», а кому верит, у того пусть прощения просит. Грех-то не перед богом. Грех перед самим собой. Коли понял, что сделал не так, коли решил для себя твёрдо, что больше так делать не будешь, значит раскаялся. Но сам-то себя человек не всегда за грех может простить. Потому о прощении бога просить надо.
– А бог простит?
– Коли ты ему веришь и раскаялся искренне, то простит.
Какое-то время шли молча. Солнце уже клонилось к закату, когда Стеня спросил:
– А вира за батюшку… верно ли, что она мне положена? Прости, Щур, но сердце по другому мне говорит. Матушке моей эта вира нужней, да сестре, да братьям меньшим. А я уже вырос. Сам себя смогу прокормить.
– Раз по Правде ты за отца должен мстить, то и виру за убитого тебе платить должны. А уж как эти куны дальше потратить, пусть тебе сердце подскажет, – улыбнулся старик.
***
Ночевали на постоялом дворе в Борках – большом придорожном селе. Сперва-то хозяин и на порог их пускать не хотел. Да Щур поговорил с ним немного о том, о сём…
Вечером, сидя у печи, Щур и Стеня ели запечённую хозяйкой курятину. Хозяин, оказавшийся разговорчивым и добродушным мужичком, даже вином Щура хотел угостить. Бесплатно. Но старик лишь улыбался да качал головой:
– Не прими за обиду, Игнат. На обратном пути обязательно выпью с тобой, коли будет нам удача в нашем деле… Скажи лучше, помнишь ли ты Афоньку из Гузовки? Должен он был проезжать мимо, две недели назад. С кудрявой такой русой бородкой, тощий да синеглазый, вот как этот, – Щур похлопал Стеню по плечу.
– В красной шапке, и с красным же ременным поясом, а сам весь в такой же вот хери?
Стеня вздрогнул – словно наяву увидел отца, ровно такого, каким он уходил из дома. А хозяин продолжал:
– Помню. Коня он в город вёл. Конь красивый, гнедой. Одно копытце белое… А как он обратно ехал я не видал.
– Один ли он был? – уточнил Щур.
– С товарищем. Толстый такой, рыжебородый, скуповатый мужичонка. Лошадь у него буланая. Совсем кляча. Телега, полная ржи. Вместе они и ехали в город на торг. Видать, с одной деревни… Толстого-то я видел, когда он обратно… Спешил. Не стал делать у нас остановки. С тем Афонькой случилось что?
– Случилось, – буркнул Щур, вставая из-за стола. – Благодарствую за еду, за тепло. Пора уже нам спать. Завтра на заре выходить. Укажи, Игнат, где нам лечь?
***
До города дошли на другой день, за полночь. Щур постучался в неказистую избушку, стоявшую на отшибе, снаружи, недалеко от городской стены. Долго говорил с Хватом, своим приятелем, таким же старым бобылём. Стеня, похлебав горячего, тут же заснул. Проснулся от многоголосого шума за окном.
– Щур, Щур! Там, снаружи, случилось что?
– Что? – проскрипел старик, высунув голову из-под плаща. – Спи давай, неуёмный. Это город шумит. Люди на торг собираются. Неча идти туда не выспавшись в самую рань.
