В четыре на мобильный позвонила Рози. В ее квартире снова появилась вода и, еще одна хорошая новость, ее мать решила принять участие в организации свадьбы и предложила ей вечером обсудить детали.
– Ну, – сказал Толстяк Чарли, – если она займется организацией банкета, мы здорово сэкономим на еде.
– Не говори так. Я позвоню тебе вечером и все расскажу.
Толстяк Чарли сказал, что любит ее, и нажал на отбой.
– Тот, кто совершает личные телефонные звонки в рабочее время, пожнет бурю, – сказал Грэм Коутс. – Знаешь, чьи слова?
– Ваши?
– Именно. Именно, мои. И правдивей слов не сыщешь. Официально тебя предупреждаю.
И улыбнулся – той самодовольной улыбкой, при виде которой Толстяк Чарли начинал прикидывать все возможные последствия погружения его кулака в плотно набитую среднюю секцию Грэма Коутса. Их может быть два, решил он: увольнение и иск за причинение вреда здоровью. И все-таки это было бы здорово…
Толстяк Чарли не был жесток от природы, но помечтать-то он мог. Обычно мечты у него были маленькие и уютные. Ему бы хотелось иметь достаточно денег, чтобы при желании питаться в хороших ресторанах. Он хотел, чтобы у него была такая работа, где никто не говорил бы ему, что следует делать. Он хотел бы петь, не стесняясь, где-нибудь в таком месте, где никто бы его не услышал.
Но в тот день его мечты приняли другие очертания: для начала он научился летать, а пули так и отскакивали от его могучей груди, когда он, жужжа, падал с небес и спасал Рози от банды подлых и негодяйских похитителей. Она плотно прижималась к нему, когда они улетали на закате в его Крепость Крутости, где Рози исполнилась такой глубокой благодарности, что восторженно предложила больше не заморачиваться ожиданием и прямо сейчас проверить, как часто и как быстро они смогут наполнить свою банку…
Мечты помогали ему справиться с ежедневным стрессом в агентстве Грэма Коутса, когда он заверял клиентов, что чеки им уже отправлены, или требовал назад деньги, одолженные у агентства.
В шесть вечера Толстяк Чарли выключил компьютер и спустился с шестого этажа вниз, на улицу. Дождя не было. Над головой, пища, кружили скворцы: предзакатная городская песнь. Все куда-то торопились. Большинству, как Толстяку Чарли, нужно было подняться по Кингсвей до «Холборн-стейшн». Люди шли, опустив головы, и видно было, что всем хотелось поскорее оказаться дома.
Впрочем, один человек на улице никуда не торопился. Он стоял прямо перед Толстяком Чарли и другими прохожими, и полы его кожаной куртки хлопали на ветру. И он не улыбался.
Толстяк Чарли увидел его с другого конца улицы. И чем ближе подходил, тем нереальнее становилось все вокруг. День растаял, и Толстяк Чарли понял, что именно пытался вспомнить в течение целого дня.
– Привет, Паук, – сказал он, подходя ближе.
Паук выглядел так, словно внутри у него бушевала буря. Того и гляди расплачется, хотя в этом Толстяк Чарли не был уверен. На лице Паука и в его позе было так много эмоций, что прохожие смущенно отворачивались.
– Я был там, – сказал он глухо. – Видел миссис Хигглер. Она возила меня на могилу. Мой отец умер, а я даже не знал.
– Он был и моим отцом, Паук, – сказал Толстяк Чарли.
Как он мог забыть о Пауке, как мог отпустить его так же легко, как сон?
– Верно.
Скворцы заштриховывали предзакатное небо, кружа и перелетая от крыши к крыше.
Паук чертыхнулся и выпрямился. Похоже, он принял решение.
