Впрочем, то, что я сейчас излагаю, стало известно мне гораздо позже. А тогда, в августе сорок второго, я был одиннадцатилетним мальчишкой. Мать – учительница, отец – на фронте. Я помню сперва бесконечно тянущиеся из города колонны с ранеными – это эвакуировались военные госпиталя́. Их здесь располагалось целых четырнадцать, и они срочно вывозили людей и оборудование. А потом помню немецкие мотоциклы на улицах. И громкую отрывистую чужую речь… Помню лица пятигорчан – своих соседей – изменившиеся, серые, застывшие в напряжении.
Немцы сразу взялись хозяйничать, установили свою администрацию, ввели комендантский час. Стали выявлять евреев, цыган, партийных… В дома фашисты заходили как в собственные, чувствовали безнаказанность. Мы с матерью жили здесь же, в этом доме. Он, как я говорил, принадлежал моей прапрабабке, потом, соответственно, перешел к семьям прадеда, деда и отца. Мать просила меня сидеть тихо и лишний раз на улице не показываться.
И все же до нас добрались уже на следующий день. Несколько человек – немецкие офицеры и двое местных коллаборантов – совершали обход. Они ввалились в дом и нимало не интересуясь нашим разрешением стали осматривать помещения. Говорили по-немецки. Позже я выучил этот язык, но тогда ничего из их речи не понимал. Они прошлись по дому и ушли. Я было решил, что на том все и закончилось, но мать так не считала. Она, я думаю, понимала больше меня.
Ближе к вечеру к нашей калитке подъехал автомобиль, и несколько фрицев стали вытаскивать из него чемоданы. Потом из машины появился офицер – один из приходивших днем. Немцы носили вещи к нам в дом и чему-то между собой смеялись. Какой-то белобрысый солдат на ломаном русском сказал нам:
– Быстро! Женщина, готовь комнаты для господина обер-лейтенанта.
Мать собрала в верхних комнатах необходимые и ценные для нас вещи, и мы перенесли их вниз – в маленькую комнатенку под лестницей.
– Найн, найн, – засмеялся немец. – Руссиш швайн, иди в хлев. – И он указал нам на дверь дворового сарая. – Здесь живу я. Денщик господин обер-лейтенант Кестнер.
Мы с матерью поплелись в сараюшку и принялись обустраиваться там. Надо сказать, сарай наш был достаточно добротен. Вот только очень мал. Но мама оказалась довольна. «Это лучше. Здесь лучше, чем в доме, Ванюша», – говорила она. Мы не успели толком расположиться, как снова появился белобрысый.
– Женка, юнге! Мыть, убирать! Орднунг! Шнеллер!
Мы отправились назад в дом. Мать хотела приняться за мытье полов, как вдруг перед ней возник обер-лейтенант Кестнер. Он успел по-хозяйски расположиться в наших комнатах. Был в одной рубахе с закатанными до локтей рукавами и, похоже, уже изрядно пьян. Он подошел к матери очень близко, почти вплотную и обхватил ладонями ее лицо:
– Кайн бедарф ан орднунг! Лас унс вайн тринкен. Ду бист майне либхабер.
То есть, «Не надо никакого порядка, пойдем пить вино. Ты будешь моей любовницей». Немецкие слова, которые я тогда слышал, навсегда врезались мне в память. Уже позже я восстановил перевод. Но тогда я каким-то образом понимал все и так, не зная языка.
– Найн, – ответила мать.
Кестнер засмеялся и схватил мать за руку:
– Ком мит мир! (Пойдем со мной).
Я дернулся в сторону матери, но она быстрым жестом меня остановила.
– Шнеллер, шнеллер! Юнге, фершвинде фон хир! (Быстрее! Мальчик, пошел вон отсюда!)
Он продолжал тянуть мать за собой.
