Огромный воздушный лайнер ровно гудел своими реактивными двигателями на высоте в десять с половиной тысяч метров.
В кристально чистом арктическом холоде, за толстенными стеклами круглых иллюминаторов, в ослепительном солнечном свете плыли под ними величественные айсберги, и где-то далеко внизу, ниже сплошной гряды льдистых облаков, оставалась земля.
– Хочешь, Поля, посмотреть на дивную красоту? – предложил соседке молодой парень лет двадцати.
– Даже, Зимин, и не предлагай! – прикрыла Пелагея обморочно свои изумительно красивые глаза. – У меня до сих пор сердце в пятках сидит! Шторку свою, Зимин, прикрой!
В подсознании Красновой прочно утвердилась озвученная командиром корабля высота, на которой проходил их полет. Мелко вибрирующий пол лишь добавлял остроты ее ощущениям и не вселял в молодую женщину радужного оптимизма.
Ей непривычно было ощущать себя летящей высоко в поднебесье. До этого она и на поездах никогда в своей жизни не путешествовала, каталась лишь на электричке.
– Если бы не ты, Зимин… – стукнула Пелагея пребольно Бориса кулачком по его колену, – сидела бы я сейчас дома и ни о чем таком и думать не думала бы, и не трусила бы зайцем!
Приблизившееся к ним с высотой яркое солнце быстро согрело салон, мягко вдохнуло в него живительное тепло. Стало комфортнее и намного уютнее. Пассажиры начали избавляться от привязных ремней, поудобнее откидывали спинки мягких кресел.
То тут, то там зашуршали разворачиваемые газеты, розданные двумя очаровательными стюардессами с бодрыми и успокаивающими улыбками на их нежных личиках.
На их ровные и стройные бедра заглядывались все сидящие у прохода мужчины, пленялись их удивительной красотой.
– Володька! – шикнула Пелагея на своего мужа. – Ты не туда, мой дорогой, смотришь! У меня же ноги не хуже, чем у этих вешалок сорок второго размера! Не зли меня! Ты меня знаешь…
Досасывая взлетную карамельку, мужчина философски заметил, не меняя своей заинтригованной позы, негромко произнес:
– Полюшка, ты у меня всегда под рукой, и на тебя я еще успею всегда посмотреть! А эти воздушные феи через два часа исчезнут в аэропорту Гамбурга и навсегда растают в моей памяти…
Ярко вспыхнув, Краснова потянулась к мужу, прошипела:
– Шатов, ты у меня сейчас договоришься! Лишу тебя вечернего стриптиза, будешь у меня знать! Я уже не говорю про остальное! Останешься без сладкого блюда…
– Молчу я, Полюшка, уже молчу! – повернул проштрафившийся муж повинную голову в сторону жены. – Это Борис во всем виноват! Если бы не Зимин, то я бы никуда не летел, ни на кого бы не смотрел, только бы на тебя одну целыми днями и ночами напролет и глядел! Ты же меня, Полюшка, знаешь…
Освобожденное чувство самой полной оторванности от всего домашнего и будничного, первоначально возникшее еще на вокзале, когда они втроем скорым поездом отправлялись в Москву, раскованно и приятно будоражило, бурно веселило кровь среди благостного рая почти по-домашнему уютного воздушного салона, ярко осиянного благосклонными и ласковыми улыбками длинноногих бортпроводниц, непорочных ангелов-хранителей их душевного покоя высоко в небе среди приглушенного рева мощных реактивных двигателей.
– Лепота! – приложился Владимир в знак примирения губами к руке обожаемой им супруги. – Летим…
Втроем они летели на международную выставку.
Перед ними сидели три немки, пожилые туристки, гостили они в Союзе по турпутевке. Европейки особо не заморачивались, отчаянно дымили дорогими дамскими сигаретками, небрежно тыкали ими в сторону воздушно-легкой занавески впереди их первого салона, искали глазами ушедших стюардесс.
