Вообще же, Петрович был хорошим человеком, спокойным, покладистым, с широкой, доброй душой. Никто не смог бы его упрекнуть в прижимистости, или нечестности. Живя вдалеке от посёлка, он мог иметь больше других и мяса, и рыбы, и пушнины, но никогда не пользовался этим, брал столько, сколько мог съесть, по древним законам и обычаям.
В хорошей компании любил хорошо выпить и от души подурачиться. Летом на пасеке особенно часто бывали гости, и многим он демонстрировал свою необъяснимую, до сих пор, феноменальность:
Завалинки омшаника были прикрыты широкими досками и Петрович, входя в пьяный кураж, отворачивал прогретую солнцем доску, ловил панически разбегавшихся змей и торопливо совал их за пазуху, набивал, таким образом, полную рубаху. Причём змеи были самые что ни наесть « взаправдашние », то есть гадюки, медянки, щитомордники, – ядовитее просто не бывает в этих широтах.
Наловив, таким образом змей, он подскакивал к гостям и начинал отплясывать, размахивая руками, при этом змеи пёрли с него во все дыры – в рукава, через ворот, в штанины, через ширинку. Он их снова ловил и совал себе в рот, не переставая при этом отплясывать, те брыкались, выворачивались, и всё-таки вырвавшись на волю, шустро разбегались и прятались в траве.
Компания обычно моментально трезвела, а Петрович хохотал до изнеможения, размахивая каким-нибудь запоздавшим гадом. Ни одна змея его ни разу не укусила.
Мне довелось однажды летом ночевать на пасеке, и в разговоре я как-то неосторожно выразил своё сомнение по поводу влияния, которое оказывал он на змей. Петрович не стал со мной спорить и доказывать, лишь как-то хитро посмотрел на меня и хмыкнул, а утром я проснулся от чего-то холодного и скользкого, – это он вывалил мне под одеяло целое ведро ядовитых гадов:
– Если бы я не был уверен в себе, разве мог бы я рисковать твоей жизнью?..
Он что-то хладнокровно объяснял мне в то время, как я стоял на спинке кровати и держался рукой за потолок, глядя на извивающееся месиво, постепенно редеющее с каждым шлепком очередной змеи об пол.
Потом были ещё объяснения и объяснения, была натянутость в отношениях, так как я не мог простить столь вульгарной шутки, но вопрос так и остался вопросом: – а почему они его не кусают?
… Утро действительно было прекрасное, до того яркое и радостное, что лицо по неволе растягивалось в улыбке, а снег – сплошной искромёт в лучах поднимающегося солнца.
Петрович покормил меня вкусным завтраком, помог надеть лыжи и провожал, угадывая, в каком лесном прогале я скроюсь.
Где-то впереди звонкой дробью барабанил дятел, морозный снег приятно похрустывал под лыжами, чуть поскрипывало крепление. Я находился в какой-то прострации, думать ни о чём не хотелось, просто шагал и шагал, улыбаясь от молодости, от силы, от здоровья, от счастья.
Чуть потерявшись во времени, очнулся лишь, когда лыжи выехали на перебуровленный, смешанный местами с листвой и прошлогодней травой снег. Остановился, вернулся в реальное время, осмотрелся кругом и понял, что стою на кабаньей тропе.
Следы были крепко зачиравшие, скорее всего вчерашние, но я решил двинуться по ним, так как направление было примерно тем, какое мне и нужно.
Кедровки откуда-то налетели весёлым хороводом и устроили гвалт в верхушках соседних кедров. День был ярким, солнечным, наполняя лес причудливыми тенями. Сняв лыжи и зажав их под мышкой, я потихоньку пошагал тропой, она была крепкая, ноги совсем не проваливались в сбитый снег. Скорее всего, табунок кабанов пользовался этой дорогой не первый раз, так как местами, чуть в стороне, попадались старые следы, присыпанные снегом.
