Конечно, огорчало, а как:
– Ведь только летом всего до косточки перебрал, ну какого ляда ему не хватает? Опять что ли сцепление? Вот точно, въеду в пень и, тогда хай его, сразу новый дадут.
Николай более десяти лет грозится въехать в кокой-то, одному, ему знакомый, уже ставший легендарным, пень, но все бывшие и нынешние начальники его не отговаривают, а наоборот дают добро:
–Конечно въедь! Сколько ты терпеть можешь, хоть новый трактор дадут…, правда тебе уж на нём не ездить, коль пеньки начнёшь собирать, кто же тебе новую технику доверит.
Плюнет в сердцах Николай и дальше мучается, на своём видавшем виды тракторе, наваживает на всю деревню дров, обеспечивает пилораму, по хозяйству, всю транспортную работу делает, особенно в распутицу. Неотказный мужик, но уж как загуляет.… Это точно, неделя из всех графиков выпадает. А жена его, вместе с семерыми ребятишками, самому младшему из которых уже скоро два будет, по всей деревне схоронки собирает, прячется от мужика крепко накрепко.
Да разве от этого супостата – лиходея в такие разгульные дни укроешься, – нет, нет спасения. Кольша всю деревню наизусть знает, выучил все потаённые места, за годики, пролетевшие в «счастливом браке», не было ещё случая, чтобы не нашёл свою Надюху.
Так на чужом подворье, отшвырнув скулящих ребятишек, как кутят, в руки набегающих соболезнователей, накручивал на свой огромный кулак подол застиранного, обветшавшего от времени, платья жены, и бил её, чем попало. Бил со всей силы, в основном поленом, которое всегда можно сыскать в любой ограде, деревня же, и которое так ловко, с чваканьем, влипает в располневшую, раздавшуюся от многих родов, бабью спину.
Бил до крови, до прекращения крика, рёва. Как только переставала уже вздрагивать и всхлипывать, значит, не воспринимает боль, а значит бить бесполезно, только силы тратить, да нервы. Отбрасывал в сторону замокревшее полено и тяжело поднимался с колен, опираясь о неподвижное тело, устало брёл домой.
А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.
Мужики, по началу, вмешивались и пытались унять истязателя, но убедились вскорости, что Николай от этого только шибче звереет, яростнее бьёт жену, и более уж не вступались.
–Ну, чистый фашист.
Ворчали старухи, украдкой поглядывая на Надю, не пришла ли в себя. Не любила она, когда на мужа «понапраслину возводят».
–Власовец и есть власовец.
Отзывалась другая старуха, намекая на фамилию – Власов.
Спроси у него на другой день:
–За что хоть бил-то?
Отвернётся, насупится, и ни слова не выдавишь, хоть застрели.
А Надюха, уже через неделю, превозмогая неутихающие боли, неумело замазав пудрой цветущие синяки, у магазина баб матюгами потчует:
–Напридумываете всякой хераты, делать вам более нечего, только и знаете хайло разевать, чтобы человека оговорить.… На доброе слово вас нету!..
Но не всегда так легко и просто заканчивались у Николая загулы. Другой раз, смотришь, идут по проулку его детишки, младшие сзади, друг друга поддерживают, старшие спереди, один крестик нарошнешный несёт, сам видать сколотил, а девчонка, ящик посылочный держит. Как-то странно идут, тихонько, будто на похоронах, и прямо из проулка, за деревню. Отойдут за огороды, зароют ящик в снег, холмик сделают и крестик поставят. Постоят ещё чуток, и домой, кто бегом, а кто просто пошустрей шагает, сопли слизывая с подносья. Бабы в окна пялятся:
