Так хорошо мы плохо жили - страница 29

«Сильно «повезло» тем, кого без суда и следствия расстреливали в комендатуре Лубянки. И только те, кто попадал в прорезиненные краги Майрановского, проклинали не только своего убийцу, но и час своего рождения. Всех, кто принял смерть в испытательных камерах спецблока в Варсонофьевском переулке, можно смело приписать к числу лиц, принявших от Советской власти самую страшную смерть».^{>24, 25}

Путами сексотов, доносчиков, тюрем, лагерей (ИТЛ и ИТК 382–425 шт. по разным источникам), застенков, пыточных камер, расстрельных подвалов, соответствующей аппаратурой была опутана вся страна. Количество репрессированных за 1921–1936 годы – 3,25 млн человек, за 1937–1938 годы – 1,37 млн человек, за 1939–1953 годы – 1,12 млн человек^>15. Вот печальная участь одного из зэков, Ю. Стрижевского, который после побега из фашистского концлагеря в январе 1945 года был арестован в Москве в день прибытия. Пробыл в Колымлаге до 1955 года.

(1950 год)

А доносительство, особенно в страшные периоды 5 лет до и 5 лет после войны (свыше 4 млн доносов от простых граждан) соответствовало нравственным нормам общества, выпестованного Сталиным и Берией.

Одна из таких зон неподалёку от Симонова монастыря запомнилась мне – мальчишке из окна трамвая, когда ездил к родственникам.

Так подробно остановиться на этом вопросе меня вынуждают потуги людей, пытающихся реабилитировать этих двух палаческих монстров.

В 1948-49-х годах по Москве (вероятно, и по всей стране) прошла послевоенная и, слава Богу, последняя волна террора – Бериевская. Люди вспомнили довоенные репрессии: если как-то, где-то, при каких-то обстоятельствах, кто-либо из домочадцев ненароком неосторожно обронил соответствующую фразу или даже слово, то потом это оборачивалось ужасом страха. Виновный, раскаиваясь, посвящал в это семью и родню, что порождало их всеобщий страх. При каждом стуке вздрагивали. И, если наступал «страховой случай», он реализовался каким-то особым, громким, настойчивым, не допускающим сомнений стуком в дверь (звонки ещё редкость).

Людей забирали по ночам. Приезжали сотрудники НКВД (позже МГБ), обычно офицер и два солдата. Предъявив ордер, они начинали обыск с целью изъятия материалов, «порочащих общественный и государственный строй». Офицер приказывал семье:

– Всем оставаться на своих местах. Не мешать разговорами.

Воцарялась гнетущая атмосфера, тишина нарушалась лишь скрежетом отодвигаемой мебели, шелестом просматриваемых книг, что-то изымали, что-то описывали. Все были подавлены происходящим, женщины тихо плакали, обвиняемому обычно разрешали бессловесное общение с проснувшимися детьми. Время тянулось нескончаемо долго, и только после завершения обыска бросался в глаза тот бедлам, который сотворили энкавэдэшники: все раскрыто, разворочено, отодвинуто от стен, на полу валяются книги, тетради, листы бумаги.

После ареста органы сообщали о произошедшем на работу членов семьи «врага народа». Зачастую вслед за этим начиналась травля, ужасная обстановка неприятия на работе, когда человек испытывает на себе косые взгляды и ни одного слова общения, только явные и неявные упрёки сотрудников, даже тех, которые ещё вчера, казалось, были товарищами. Ведь в обществе насаждалось мнение, что никакая преданность существующему строю не избавляет человека от возможности стать жертвой репрессий.