В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.
На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.
– Когда же они петь-то начнут? – спрашивает Зворыкин жену.
– Они не будут петь, Алеша, – нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.
– Видал, Алеха, – повернулся к Зворыкину Каланча, – для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…
На него шикают из публики, но Каланча не унимается:
– Ногами дрыгать – это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?
– Уймитесь вы, – говорит Саня. – Это же балет.
– Ну и что же?
– В балете только танцуют.
Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.
– Слышь, – обращается он к Каланче, – раз балет, так надо.
– Может, конечно, и балет, – горько говорит Каланча, – только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.
Разговор этот взволновал Зворыкина Балет его нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.
– Видала?.. До чего обнаглели!..
– Да хватит тебе!..
– Как это – хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?
Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.
– Верно, Алеха, – говорит он, – прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.
В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.
– Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль.
И сразу – яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.
Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.
Сквозь нестройный шум Зворыкин кричит Сане:
– Умею я ухаживать?
Саня счастливо хохочет в ответ.
Крутится карусель.
– Догоняю! Пади-пади! – надрывается Каланча.
На все Воробьевы горы гремит музыка.
…Утро.
– Алеша, выйди, тебя спрашивают! – кричит Варвара Сергеевна.
Зворыкин, в ночной рубахе и кальсонах, крупно ступая босыми ногами, выходит из комнаты.
– Как он ночь провел? – быстрым шепотом спрашивает Варвара Сергеевна Саню.
– Не спрашивайте, мама, – зарделась Саня.
– Я и знала, перемогается! – говорит Варвара Сергеевна. – Он здоровьем в отца, а тот сроду не болел…
Входит Алексей. В руке судорожно зажат листок бумаги, а лицо возбужденное, странное.
– Ну, все! – говорит он, тяжело дыша – В Кремль вызывают.
– Куда еще, Алешенька? – горестно спросила Варвара Сергеевна.
Зворыкин положил на стол листок бумаги, а сам опустился на табурет.
– В Кремль… К Ленину. Видать, назначение дадут…
Саня испуганно охнула, и у Варвары Сергеевны болезненно сморщилось лицо. А Зворыкин, не замечая всего этого, нахлобучил бескозырку, встал и потопал к двери.
– Куда ты, Алешенька?
– В Кремль, говорю.
– Да как же разутый, раздетый?..
Зворыкин смотрит на свои босые ноги, и лицо его будто просыпается, становится обычным – живым, веселым, подвижным.
– Надо же!.. Это меня, мамань, карьера оглушила!
Варвара Сергеевна в растерянности берет со стола бумагу, близоруко разглядывает, моргает, трет глаза, снова читает и вдруг кричит не своим голосом:
