В толпе недружно захлопали. Кто-то из женщин зарыдал.
Успокоившись, мужчина продолжал:
– Но враг еще рядом. Школа набита ранеными, а рядом с вами – братская могила. Эти хлопцы легли в землю, спасая вас, вашу станицу, родную Кубань. И сейчас гибнут наши сыновья: фашисты по-прежнему топчут наши поля. Поэтому мы должны трудиться и днем и ночью, чтобы жить.
Старики согласно кивали, женщины вздыхали.
К Надежде пробралась жена брата Марфа.
– Ох, сироты мы, сироты! – бросилась она к ней. – Мужика убили, прокляти души, и до детыны добрались… Мий сыночек тут лежит никуда негожий.
– Шо с ним? – коротко спросила Надежда.
– Грудочка прострелена. Умирает хлопец. Просыв, шоб привела попрощаться.
– Та тише вы! – возмутились в толпе. – Ничего из-за вас не слышно.
Женщины с трудом пробрались к входу школу и вошли в здание.
– Сюда нельзя, – остановила их молоденькая медсестра. – У нас тяжёлые.
– Женечка, пропусти родных, – приказал ей военврач.
Они вошли в класс. Все, кто был в сознании, повернулись к ним.
Люба нерешительно остановилась у кровати с раненым.
Сильное, богатырское тело брата за несколько дней стало немощным и безжизненным, глаза запали, нос заострился, лицо вытянулось, похудело и пугало необычной желтизной.
– Ванюша, сыночек, – не сдерживая слез, припала к раненому мать.
Иван приоткрыл глаза и попытался улыбнуться.
– Спасибо, что пришли, – задыхаясь, прохрипел он, обводя помутневшим глазами расстроенные родные лица. – Да не плачьте. Мне так повезло: дома я…
Утомленный сказанным, Иван замолчал. Внутри у него что-то хрипело и клокотало, на лице выступили капельки пота, и Надежда заботливо промокнула их своей косынкой.
– Неужели это конец? – в отчаянии подумала Люба, впервые увидевшая предсмертные мучения.
Но Иван вновь открыл глаза и прохрипел:
– Погиб друг. Погиб Коля. Не жди его.
– Бредит! Врача! Врача! – закричала Надежда.
Умирающего понимала только Люба. Она прислушивалась к шёпоту брата, словно ждала, что он скажет еще что-то важное, но потом, не в силах сдерживать слёзы, выбежала из госпиталя. В заветном месте, у крутого берега, выплакала свое горе. Кричала, звала любимого, но лишь ветви калины печально кивали ей.
Тяжело налаживалась прежняя жизнь. От колхоза "Родина" осталось только название: все было разграблено, уничтожено врагами, поэтому каждое утро правление гудело, словно улей. Недавно назначенные бригадиры, звеньевые, инвалиды-фронтовики толклись в узком коридоре, надеясь решить свои вопросы.
К полудню наступило затишье, и Люба, робко постучав в дверь, заглянула в кабинет председателя колхоза, довольно большую неуютную комнату.
Горбатый некрашеный стол, десяток обшарпанных табуреток да несколько вкривь и вкось прибитых плакатов – вот что составляло все убранство кабинета.
У раскрытого окна, задумавшись, стоял бывший летчик, а теперь новый председатель колхоза, Иван Иванович Гузнов, высокий, худой мужчина.
Свежий ветерок шевелил пустой рукав гимнастерки, ерошил кудрявые, тронутые сединой волосы. Внезапно Иван Иванович обернулся и пристально взглянул на прислонившуюся к стене девушку.
– С-слушаю в-вас, – слегка заикаясь, сказал он.
– Работу бы мне… – смущенно попросила Люба.
– Р-расскажи о с-себе, – предложил председатель.
Девушка напряглась в поисках нужных слов, потом, запинаясь, начала говорить:
– Училась. Закончила семь классов. Отец до войны тут был бухгалтером.
