В один из вечеров в ночную смену на дежурство заступила пожилая акушерка с добрым лицом – Клавдия Петровна. Увидела зареванную Ирину.
– Господи! Это у тебя от слёз глаза кровью залило?
– Я тужилась непра-а-авильно-о-о…
– Ладно, ладно! Хватит реветь дуэтом! Иди к дочери, пока никто не видит. Только не попадайся докторше! Она у нас строгая.
Молодая мамочка скользнула за дверь. В первый раз взяла на руки осипшую от крика малышку: пелёнки мокрые, сердитое личико красное, носик крохотный, реснички тёмные загнутые. Приложила к груди. Прижала. Дочка от обиды даже сосать не могла спокойно. Всё отрывалась, всхлипывала – жаловалась.
Ирина покормила её. Перепеленала. Так и стала бегать из двери в дверь, таясь ото всех, кроме Клавдии Петровны. На второй день попалась педиатру-совместителю. Как та орала! Только что ногами не топала. Обзывала родильницу всякими словами. Она не слышала: дочка в эту минуту за дверью зашлась в плаче.
Больше её к новорождённой до конца карантина не пускали. Женщина жила в коридоре, возле палаты, где организовали изоляцию для крошки. Грудь разрывало. Голова гудела. В душе поселилась навечно пронзительная жалость к дочери и жгучая ненависть к совместительнице. «Эсэсовка!» – под этим прозвищем осталась она памяти.
На третий день по какой-то причине в роддоме отключили отопление. Вечером Ирина лежала в постели под тонким покрывалом и тряслась. Опытная Нина подошла, приложила ко лбу прохладную ладонь.
– Подруга! Да, ты вся горишь!
– Не говори никому! – взмолилась болезная.
– Сегодня Клавдия Петровна дежурит. Ей – можно.
Акушерка прикатилась добрым колобком с градусником и шприцем, наполненным жаропонижающим.
– Грудь болит?
– Не знаю…
– Ну-ка, садись, я посмотрю. Эк тебя разбарабанило! Размера на три небось. Температура так просто до тридцати девяти не подскакивает.
– Ей же ребёнка не носят! – вступилась Лена.
– Да с потолка капает!
– И отопление отключили!
– Раскудахтались, – ворчливо оборвала их пожилая женщина.
Положила ладонь на твёрдую грудь новоиспечённой мамаши, сильно сжала пальцы вокруг соска. У той и крик застрял в горле. Нога подскочила, будто по колену ударили. Далеко брызнули три тугих струи: одна молочная – из груди, две прозрачных – из глаз.
– Ух ты! – не удержалась Лена.
Разделавшись с одной грудью, акушерка то же самое проделала со второй.
– Клавдия Петровна! Умоляю: не говорите врачам!
– Да как же я могу? А вдруг с тобой что случится?
– У меня муж – врач, я сама диплом получу через полгода. Пожалуйста, молчите! Если меня тут хоть на сутки задержат, всё может плохо кончиться и для меня, и для ребёнка.
На следующий день Манечку принесли на кормление вместе со всеми. В палате пахло молоком. Раздавалось сладкое чмокание и ласковое воркование мамочек над птенцами…
В одном из промежутков между важными занятиями Ириша, наконец, разобрала сообщения, которые передавал Серёжа вместе с гостинцами. Он каждый вечер после работы приезжал из родного города за шестьдесят километров и являлся под окно. Больше всего записок было от него: о том, как он любит обеих. «Это он ещё не разглядел сквозь мутное стекло третьего этажа мою “красоту” с глазами вампира!» Вот открытка от мамы – бестолковая, сумбурная, радостная. Гневная записка от Галочки: «Я же говорила, что родишь в поезде!» Телеграмма: «Поздравляю рождением дочери Надя Казанцева».
– Надя Казанцева – это кто? – вырвалось вслух.
