«Это один из тех, четверых!» – зашептал Венька на ухо Шурке. Тот уже знал обо всём с его слов. «Я выйду посмотрю вокруг», – прошептал Шурка и плавно исчез, воспользовавшись перерывом, и Венька вместо рукава, за который пытался удержать товарища, ухватил воздух. «Выследили, – думал он, и как-то противно засосало в животе. – Нарвался». Шурка вернулся через минуту и отрицательно покачал головой: «Никого! Надо раньше уйти!».
Раньше уйти не удалось. Новичку, как и Шурке, досталась бессловесная, но полная жизни и движения, по замыслу режиссёра, роль одного из месяцев. Венька Вороном сидел на суку, т. е. на двух табуретках, поставленных одна на другую, и при каждой реплике, в основном состоявшей из раскатистого «кар-кар», смотрел вниз, чтобы, в случае чего, спрыгнуть поудачнее. Он внимательно слушал все поучения режиссёра и особенно гордился, когда Белобородка кричал ему: «Не так каркаешь! Творчески подходи к обстановке! Реагируй, реагируй! Проживай действие!».
Теперь дни, заполненные театром, пролетали незаметно – всё слилось в одну длинную репетицию. Тут же готовили нехитрый реквизит. Притащили настоящий мох из леса для полянки во время оттепели. Его наклеили на фанеру. В день спектакля решили подновить зелёной тушью, а огромный нос Ворона покрасили чёрной тушью. Королеве соорудили корону из цветной фольги – немало конфет пришлось раздобыть девчонкам и съесть, чтобы освободить фантики. Каждый предлагал какую-нибудь хитрость на пользу дела, а Белобородка похваливал, приходил раньше всех и уходил последним. Конечно, любопытные ребята пытались выяснить, кто он, откуда взялся, и правду ли говорят, что до войны в Москве ставил спектакли. Но кто говорил одно, кто другое. Приезжал он на электричке, и единственное, что знали точно: что живёт один и приехал к ним из Сибири.
Ремесленник Юрка приходил в обычном пальто, такие носили все ребята. Ни разу за ним не притащились его дружки. Он оказался белобрысым, субтильным, молчаливым мальчишкой, ловко пилил фанеру по начерченному контуру, приклеивал, прибивал, возился с большими фонарями, помогая монтёру-осветителю. Венька заметил, что он старался на него не смотреть. Роль у него была бессловесная, но Белобородка сказал, что «тем труднее её воплотить – тут за текст не спрячешься, а вот отыгрывать всё, что происходит на сцене, надо! Ведь чудо происходит: среди зимы наступает весна, цветы цветут!». Но всё же обещал ближе к премьере каждому бессловесному дать хотя бы по реплике: «Возьму грех на душу! Самуил Яковлевич меня простит!».
Он так это произнёс, что каждому стало ясно личное знакомство с самим Маршаком!
Вообще, многое казалось Веньке необыкновенным, и вчерашнее так стремительно уходило назад, что он сомневался, а было ли всё это?! Эсфирь, которую не видел почти два месяца, драка, переезд… непонятно, как подвернулся этот кружок, – подумаешь, объявление, клочок бумаги на столбе. Шли бы они позже – и сорвал бы ветер, или лампочка бы лопнула от снега и мороза… Все эти новые слова, новые товарищи, новая тяга сюда. Чему Венька удивился больше всего – что он болеет за спектакль! Не за себя, а за спектакль. Ну и что, что у него маленькая роль, у Шурки вообще ни слова, а он тоже старается, и видно, как переживает. Поговорки Белобородки он запоминал навсегда – они ему очень нравились: «Успех дело общее, а слава – наживное!». Сначала Венька не понял, что значит его наставление: «Высоко сидишь! Не только потому, что на сук высоко-высоко забрался, а потому, что характер такой: всё видишь, всех поучаешь… Так каркай, чтобы всем ясно было, что имеешь на это право!». Он не жалел ни слов, ни движений, чтобы показать, сам каркнул вполне убедительно и тут же объяснил всем, кто играет месяцев: «Месяц – это знаешь сколько? Представь, что ты в Ленинграде в блокаде, посадил весной огород, и до урожая надо ждать месяц на осьмушке черняшки… Представил? Вот какая ты значительная фигура на сцене!».
