– Слушай, Райнова, я знал, что ты ходишь в музыкалку, не предполагал, что так серьезно, – и чуть понизив голос, признался: – я ведь тоже Моцарта разучивал.
Эля недоуменно взглянула на него. Ведь Сырбу музыкальную школу не посещал, никогда не проявлял себя, как музыкант.
– На чем разучивал? – спросила она.
Посмотрела в его сливово-карие глаза. Его тоже она ранее не замечала, хотя парень видный, не по годам рослый. Вернее, натыкалась на него в школьных коридорах, но не интересовалась, как его зовут, обходила стороной. Хотя видела, девочки старших классов на него поглядывали. Раньше девочки и мальчики учились отдельно, в разных школах. Мальчишеская гимназия пришла в негодность, ремонта в ней не было со времен революции, во время гражданской войны крышу пробил артиллерийский снаряд. Крышу залатали, видимо не совсем качественно, дождей она уже не держала. Мальчиков объединили с девочками.
– На скрипке, – мотнул головой парень. Бесцеремонно взял ее под локоток, отвел в сторону, признался:
– Меня дядя на скрипке учит. Мы хотя и молдаване, но по маминой линии во мне течет четверть цыганской крови, – признался парень. – Дядя говорит, с такой родословной стыдно не уметь играть на скрипке. Вот он и учит меня на дому. Я уже освоил все румынские и молдавские народные мелодии. Решил самостоятельно выучить что-то из классики. Но я не знаю нот. Поможешь? Эля осторожно освободила локоток, слегка отодвинулась. Жгучие смоляные волосы, темные глаза, смуглая кожа не оставляли сомнений о его национальности, только он никогда в школе не говорил о цыганской крови. Все знали, его родители молдаване. Они жили в молдавском селе, который до сорокового года находился под румынской оккупацией. Парень закончил четыре класса румынской церковно-приходской гимназии, отец отправил его в Одессу к брату жены, чтобы он продолжил образование. В одесских школах учились дети многих национальностей: молдаване, греки, украинцы, евреи, русские, болгары, гагаузы. Никто никогда не выяснял в классе, кто есть кто по национальности, все говорили по-русски. И только в семьях говорили на родном языке. Или если в одном дворе жили семьи разных национальностей, дети могли выучить язык друг друга. Так Эля с детства знала молдавский язык лучше, чем свой болгарский, на котором ее родители говорили крайне редко. В соседской молдавской семье росли три девочки, с которыми Эля провела все детство, и конечно, она наравне с ними говорила по-молдавски. Родители Эли родом из болгарского села, что на Дунае, они в двадцатых годах бежали из оккупированной Бессарабии на территорию Советской России, отец единственный из села, кто поступил в киевский институт, выучился на инженера, получил назначение на завод в Одессу.
– Приходи, – просто сказала она, нагнула голову и пошла в сторону выхода.
И Борис Сырбу зачастил в дом к Эльвире, они вместе разучивали ноты, постигали гаммы, диезы и бемоли, подыгрывали друг другу, он на скрипке, она аккомпанировала ему на пианино. Мама Эли знала дядю Бориса, который работал на «Привозе» в скобяной лавке, поэтому приняла его доброжелательно. Бабушка, мать отца, сначала подозрительно посматривала на парня, говорившего с явным молдавским акцентом, с цыганскими замашками, затем убедилась, парень одержим музыкой, перестала коситься и опасаться, что в один прекрасный день он обкрадет их. Мать Эли на это отвечала: «Да что вы, мама, у нас и воровать-то нечего». Отец приходил вечером с работы, уставший несколько раздраженный. Борис торопливо здоровался и собирал ноты. Отец из под очков смотрел на парня, кивал, неторопливо мыл руки, садился ужинать. Перед этим всегда открывал газету, просматривал заголовки, откладывал газету в сторону, неторопливо ел.
