В один из дождливых дней я рассказал ей о Фаллене. И, кажется, именно тогда она научилась видеть его вместе со мной. Они были похожи своим бледным сиянием, как будто оба существовали уже совершенно в другом мире. И я тогда подумал, что мама, возможно, станет такой же, как он.
Однажды я поделился этой мыслью с отцом. Честно говоря, я думал, что ему станет легче, если он будет знать, что мама не исчезнет окончательно, а будет существовать где-то, просто уже не с нами. Мне даже захотелось показать ему Фаллена. Но почему-то мои слова разозлили отца. Он долго кричал на меня в тот день, убеждая, что таких, как Фаллен, не существует, а потом несколько раз возвращался к этому разговору, но уже после маминой смерти. Его словно раздражало, что я или молчу, или озвучиваю вещи, идущие вразрез с его пониманием жизни. Отец вообще пытался общаться со мной «по-взрослому», но одновременно ему было бы проще пережить те отвратительные месяцы, если бы я мог разделить его трагедию детскими слезами, так, чтобы он имел возможность утешить меня. Но мне не хотелось плакать, и я молчал.
Помню, как однажды отец схватил меня за воротник рубашки, подняв над землей, и отчаянно затряс, умоляя стать обыкновенным ребенком. Он хотел, чтобы я тоже кричал, плакал и говорил хоть что-нибудь, что угодно, но не молчал, равнодушно делая вид, что в моей жизни ничего не произошло. Вместо того, чтобы что-то ответить вслух, я заглянул в яростные и полные боли глаза отца. Он выдержал мой взгляд всего одно мгновение, а потом выпустил меня из ослабевших рук, и я упал на пол.
Не знаю, что именно отец увидел в моих холодных детских глазах, но после того дня его отношение ко мне изменилось навсегда. Из удивительной фарфоровой игрушки я внезапно превратился в неприхотливый цветочек, который нужно было лишь поливать пару раз в день и иногда интересоваться у безмолвных лепестков: «Как дела?». Предоставленный самому себе, я впервые оказал за высокой стеной равнодушия, и долгие годы она скрывала нас с Фалленом от холодных ветров реальности. Нет, я не прятался за ней специально, а наоборот, пытался жить, взрослея и обучаясь обыкновенной жизни. Но, видимо, у меня не оказалось в нужный момент подходящих слов, чтобы меня услышали, поэтому очень скоро мир вынудил меня замолчать.
Как и все обыкновенные дети, я ходил в школу, но даже там взрослые почему-то постоянно возвращались к теме маминой смерти. Они, словно пытаясь объяснить что-то самим себе, невольно внушали мне, что я делаю все неправильно. Все считали, что я должен плакать, скучать и каким-то образом протестовать против случившегося. И постепенно я терялся, переставая ощущать грань между самим собой и остальным миром. Едва справляясь с незнакомыми мне чувствами ревности, тоски и одиночества, я все хуже видел сияние других людей и моего Фаллена, зато голоса в голове стали звучать громче, все сильнее мешая мне думать. Но, кажется, я не мог стать обыкновенным. Только несчастным и очень потерянным, особенно без Фаллена.
Иногда мы что-то делали вместе с отцом, но это всегда напоминало наши с ним игры в детстве. Он как будто снова учил меня закручивать игрушечные гаечки на игрушечные болтики, а я делал вид, что не понимаю, как это работает, чтобы иметь возможность немного пообщаться. На самом деле мне никогда не была безразлична его жизнь. Просто я не знал правильных вопросов, чтобы поинтересоваться чем-то важным для него, а отец много лет назад разучился мне отвечать. Поэтому и сегодня мне тоже было значительно проще увидеть все своими глазами.
