Дровосек потряс в воздухе огромным грязным кулаком, в котором было зажато несколько мелких, потускневших монет. Акива похолодел. Он посмотрел на горящие фанатичным энтузиазмом глаза Златы, на опухшую щеку дровосека, на больную козу, которая теперь с аппетитом жевала сено в углу, и понял, что попал. Попал, как кур в ощип. Его тихая миссия по поиску ответов на проклятые вопросы только что превратилась в балаган с исцелениями и изгнаниями бесов из скотины. И что-то подсказывало ему, что зубная боль дровосека – это только начало. Цветочки. А ягодки, возможно, уже зреют где-то рядом, и та неведомая сила, что наслала хворь на козу, теперь тоже обратила на него свое недоброе, пристальное внимание…
**Цадик (ивр.) – праведник, святой.
Акива смотрел на опухшую щеку дровосека, на его нетерпеливый, требовательный взгляд, и чувствовал, как остатки тепла от горького отвара Златы испаряются, уступая место холодному поту. Лечить зуб? Молитвой? Да он скорее согласился бы вернуться на кладбище и голыми руками душить глиняную тварь!
– Я… я не лекарь, почтенный, – пробормотал Акива, отступая на шаг и чуть не споткнувшись о ведро с помоями. – Я учитель… книжник. Молитвы, они для души хороши, но боюсь, супротив зубной хвори… тут другое средство надобно.
– Вот и я про то ж, бабка! – пробасил дровосек, сплюнув на земляной пол хижины с таким видом, будто давит таракана, и начисто игнорируя возмущенное шипение Златы. – Зубы от шепота не проходят, как прыщи от заговора! Тут клещи нужны добрые или стакан самогона для храбрости, а опосля – чтоб кто покрепче дернул! А ты – «святой человек, чудотворец»… Тьфу! – Он снова сплюнул, демонстрируя свое презрение ко всяким нематериальным материям.
Звали его, как выяснилось позже, Борин, и репутация у него в окрестных лесах была соответствующая – угрюм, нелюдим, крепко пьет, но дело свое знает туго, лучший дровосек и охотник на три версты вокруг.
– Да ты что ж это, Борин, окаянный! Гнилой твой зуб! – яростно зашипела Злата, вставая между ним и Акивой. – Да он мне Белку, кормилицу, спас! С того света вернул! Одним словом! А ты – «тьфу»! Да у тебя язык отсохнет, поганец!
– Белку твою старую, может, и спас, не спорю, – не унимался Борин, неодобрительно оглядывая Акиву с ног до головы – его нелепую мешковатую одежду, тонкие, белые руки книжника, очки, чудом уцелевшие на носу. – Может, она просто твоего вида испугалась и от страха копыта не отбросила. А вот зуб – штука посерьезнее твоей козы будет, бабка. – Он снова болезненно поморщился, приложив огромный кулак к распухшей щеке. – Хотя… – он вдруг прищурился, и взгляд его стал цепким, оценивающим, – не зуб меня сейчас больше тревожит. В лесу неладно, книжник. Совсем неладно стало.
Акива напрягся. Что-то знакомое прозвучало в ворчании дровосека.
– Неладно? Что ты имеешь в виду, Борин?
– А то и имею, – Борин понизил голос, и в его басе появились непривычные, тревожные нотки. – Третий день уже канитель эта. Капканы мои на бобров кто-то портит. Не зверь – следов-то нету почти. Просто ломает, и все. Как щепки. Силки на зайцев рвет, узлы развязывает. А вчера… вчера у Черной речки, у старой запруды… след нашел. – Он поежился, будто от холода. – Ни на волка, ни на медведя не похож след. И не на рысь. Длинный такой, когтистый, будто кто босой шел, да только пальцы… с перепонками, что ли… Как у лягушки-переростка. И вонь от него – аж глаза режет. Тухлятиной да тиной болотной. Дичь вся ушла оттуда, птицы даже смолкли. Тихо стало… жутко тихо.
