– Не понял! Что? Он тебя ущипнул? Когда успел?
– Когда из люльки помогал вылезти. Ещё и подмигнул, пока ты не видел.
– Ты это серьёзно сейчас?
– Да шучу я! Поверил что ли? – Анна засмеялась, как девчонка, – кому я нужна, такая старая и ворчливая? Разве что тебе: ты ж, охламон, уже привык к моим выходкам.
– Тьфу! Я и поверил! Хулиганка! Матвеич не завидует никому – не в его стиле, и к чужим жёнам не полезет. Но теперь я буду с подозрением к нему относиться, между прочим, по твоей милости, Нютка.
– И правильно: доверяй, но проверяй. Он другом был, пока не видел, как ты живёшь. А теперь видит. Возможно, завидует. На днях жена его приходила, Фаина. Села у стола, как бедный родственник: глазки по всей кухне бегают, словно блохи по блудливому коту. Свои худые руки на край стола легонько положила, чтоб скатерть не замарать. И вот чувствую я, Ваня, по речи её, по взгляду, что завидует она. Увидела карамельные вафли в вазочке. Съела одну. Говорит: «Ну, да, Анна, хорошо тебе: и в Голландии пожила, и в Россию переехала. Живешь, как сыр в масле. Не то, что я: то свёкрам прислуживай, то мужу, то детям, и никакой благодарности. А твой-то благоверный, смотрю, за ручку тебя водит и на базар, и на набережную, и в лес – наслаждаетесь, как в медовый месяц! Смешно нам с бабами даже: у нас тут возрастные не ходят так, молодёжь только. Хорошие вафли у тебя: рецепт-то голландский привезла, угостишь выпечкой всех соседок, а потом, глядишь, бизнес свой сделаешь. Озолотитесь! В Европах-то, чай, не привыкли своё добро бесплатно раздавать!». Сказала, как будто камень в меня кинула. А мне обидно, Ваня. Я ей ответила, что нехорошо с бабами над чужим счастьем потешаться, она и ушла быстро. Не придёт, наверное, больше. Скажи, в чём я виновата? Не знает она ничего о моей жизни, вот и брызжет ядом.
– Может, и к лучшему, что не знает?.. Поговорю с ним.
– Не надо. Он всё равно не поймёт, да ещё и поссоритесь. Человек не знает, что когда срываешься в страну с совершенно незнакомыми культурой, традициями, языком – это безумие, а не желание «на халяву жить» и перед людьми красоваться…
– Анна, ты так это рассказываешь, как будто меня упрекаешь. Не забывай, – я встретил тебя в чужой мне стране, в которой так и остался, и никогда не жаловался. Начинать всё с нуля, когда от влюблённости сорвало крышу, мне было весело. В конце концов, ехал молодым, здоровым в другую страну по собственной воле. Язык учил легко, даже с задором, солнце, хоть и редкое, светило ярко и жарко. Всё вокруг казалось маной небесной, потому что ты была рядом. Даже сумел договориться с твоим отцом, а ведь ты сама знаешь, каким он был тяжёлым, и как не хотел отдавать тебя за меня. Я стал работать в его фирме, пусть и на простой должности водителя, и это при том, что учился в России на педагога, и мог бы стать уважаемым человеком в этом маленьком городе, – Иван вздохнул, – не обращай внимания на них. Ради меня. Ради нас.
– В молодости переезд всё равно легче, Ваня. Но когда переезжаешь на склоне лет, что-то яростно протестует. Мне было трудно расстаться с нажитым годами добром. Мне пришлось раздать почти всё, кое-что продать за бесценок. Это похоже на пощёчину. Трудно расстаться с привычным местом жительства, когда знаешь кассиров по имени в магазине за углом. Когда с подругами сначала идёшь в kringloop winkel[1], потом в кружок по вышиванию в buurtcentrum[2], потом – в бар. Когда говоришь с человеком на одном языке, точнее на языке, понятном вам обоим, и не нужно объяснять, что я не готова сразу к объятиям и лобызаниям, как это происходит у русских. И к сплетням не готова. Разве можно нас сравнивать, Ваня? У нас с тобой слишком разные причины для переезда…
