– А, привет, – она вышла из ванной в короткой ночной рубашке.
– Привет, как съездила? – он осмотрел ее, Альбине понравился его взгляд, все же она еще красива.
– Разве тебя это интересует? – она с удивлением приподняла левую бровь, научилась еще в школе, высиживая часами перед зеркалом. Максима Сергеевича всегда бесило это позерство и натужная театральность, но сейчас он никак не отреагировал. Альбина зло посмотрела на него. – Ты мне за все время так и не позвонил.
– Звонил, но ты была на переговорах. В другое время я не мог, – он вошел в ванную и стал тщательно мыть руки.
– Конечно, твоя работа всегда была важнее, – она схватилась за дверной косяк, с силой сжав пальцы. – Тебе не кажется, что надо что-то решать, как думаешь?
– Не кажется, – он бросил на нее внимательный взгляд, точно уловив желание начать скандал, заставить ее сделать этот шаг, обосновать ее решение своим поведением и прочий словесный мусор, однообразный, мертворожденный в ее устах. Больше он унижаться не будет, пусть решает сама, без лишних доказательств и надуманных оснований. Профессия юриста окончательно деформировала ее личность, и в каждом вопросе ей требовались доказательства, обоснования, факты, свидетельства. – Ты уже все сама решила, так что не будем мучить друг друга, не будем мучить Олю, она это не заслуживает.
– Вот только дочь не надо сюда приплетать, – прошипела Альбина. На секунду она задохнулась, сделала полшага к нему, желая сказать, чтобы он забыл все то, что вырвалось из нее, но миндалевидное тело получило новый ток крови, и она развернулась и ушла в спальню, хлопнув дверью.
Максим медленно вытирал руки, слушая, как за двумя дверьми плачут самые любимые женщины, одна из которых еще совсем маленькая, чтобы понять то, что натворила. Оля оказалась гораздо взрослее мамы, плача от бессилия, невозможности помочь им. На кухне ждал поздний ужин и застеленный диван. Тесно и ноги не помещаются, но дома спать все равно приятнее, чем в своем кабинете или процедурной в левом «безжизненном» крыле, требовавшем срочного ремонта.
– Ты ничего, ничего не хочешь делать! Ты во всем виноват, ты это сделал! – закричала на него Альбина, выбежав из комнаты. Лицо ее опухло от слез, став некрасивым, постаревшим.
– Тихо-тихо. Мы все устали, – он крепко обнял ее, получив сильные толчки в грудь. Она сопротивлялась, в то же время не желая, чтобы он ее отпустил. – Пошли спать.
– Нет, ты не поел. Олечка старалась, у нее получились очень вкусные сырники, – Альбина утерла слезы и стала жадно целовать, получая желанный ответ.
Они старались все сделать тихо, как в детстве Оли, боясь повредить ее рассудок взрослым уродством любви. Альбина провалилась, растворяясь в его ласках, в страстном напоре. Кровать подозрительно скрипела, но она ее не слышала, задыхаясь, выпуская наружу накопленное желание, сильнее обхватывая его ногами, чтобы он не выпускал ее, не бросал, чтобы двигался быстрее, сильнее, до боли, до сдерживаемого крика от внезапности, когда амплитуда станет слишком высокой, и он с силой войдет, заполняя ее всю.
Потом она кормила его с ложечки в постели, смеясь, еле слышно, играя с ним, чувствуя, как он крепнет внутри нее. Так было только с ним. Не надо было ничего придумывать, играть в кого-то, а можно было быть собой. Кончая в третий раз, она укусила его в плечо, чтобы не вскрикнуть от радости. Оля ничего не слышала, она с самого начала всегда надевала наушники и слушала музыку, улыбаясь и надеясь, что родители наконец-то померились. И каждый раз ошибалась.
