Лудовика Сабателли, которую мы сокращённо называли Лу, восторженно рассказывала об идеях Петрарки, называя его отцом Нового Времени, гуманистических идеях Лоренцо Валла, прогрессе, республиканизме и либерализме. Она носила лишь одно серое платье оттенка рыхлого пепла, смачивала припухшие мясистые губы клейкой розоватой слюной, которой она пользовалась вместо окрашивающей помады, обвязывала усыпанную папилломами шею шёлковыми платками с шершавыми от изношенности катушками. Сабателли все делала пластично: пластично говорила, пластично жестикулировала, танцевала и даже пластично ругалась с буфетчицей из-за несвежего винегрета.
Диспансер претил ей, но она словно не могла из-за чего-то или кого-то уехать. Лу веселила теплившуюся во мне грусть, элегантно смокуя итальянские слова, то словно истончая их, то вновь придавая им четкую форму. Она сменила палящее итальянское солнце, вино в будни и лимончелло вместо фермента для усвоения пищи на не сдвигаемую зимой мерзлоту в Подмосковье и целебный воздух соснового бора, окружающего туберкулёзную клинику летучими фитонцидами.
Каждый день моего пребывания я ходила в крохотную, однако намоленную церковь, расположенную на территории нашей больницы. Внутри почти всегда было пусто: некоторые больные туберкулезом перестали расчитывать даже на Бога, другие беззвучно молились втайне от всех в своих палатах, а кто-то верил лишь в себя и свои силы. Я брала самые толстые и высокие свечи и ставила, тихо молясь то у иконы Николая Чудотворца, то у Пантелеймона Исцелителя, то у Матроны Московской. Затем я присаживалась на деревянных лакированный стульчик, чтобы вновь почувствовать себя свободнее и благодушнее, и плакала каждый день, с каждой выпущенной слезой смиряясь с тем, что больна. В церквушку часто иногда приходил седовласый батюшка, у которого мне часто приходилось просить благословения. Однажды честный отче, увидев меня с опущенной головой и спущенной с шелковистых волос шалью, присел рядом и заговорил:
– Матушка поведала мне, что ты приходишь каждый день. Но не один, ничем от тебя не отличающийся больной здесь этого не делает. Значит, тебя что-то тревожит, дитя. Не хочешь ли ты исповедоваться? – спросил отец Димитрий.
Я согласилась, хоть мои движения и слова сковывала робкое смятение. Отец Димитрий прочёл молитвенное последование, а затем разрешил мне назвать свое имя. Я подошла к бронзовому аналою и начала говорить:
– Не могу простить отца за то, что он не прислушивался к моим подозрениям и просьбам, тем самым позволив своей матери умереть и обрекая себя и меня на трудноизлечимый недуг, задыхание и жизнь затворника.
– Всевышний простил его, а почему ты тогда не можешь? Почему ты думаешь, что твоё прощение надо заслуживать дольше Господнего?
После его слов я вдруг осознала, что не имею права хранить обиду на покойную бабушку, которую, признаться, я очень любила, и живого отца, борющегося, как и я, за жизнь где-то в казённом доме. Отец Димитрий накрыл меня расшитой золотой епитрахилью с пурпурными вкраплениями и разрешил мне поцеловать Крест и Евангелие.
Выйдя из церкви, я направилась к зданию больницы, как вдруг хлынул благословенный холодный ливень, словно промывший каждую клеточку моей кожи. Я не бежала, не укрывалась от капель и не выжимала вещи; я медленно шла, будто позволяя дождю отчистить меня от грязи закамуфлированных внутри обид. Внезапно к моему боку пристроился молодой парень, а потом открыл надо мною зонт из белого сатина. Мужчина заговорил на русском, однако с милым, слегка притупленным акцентом.
