Таким он, дядя Хелеф, был всегда. Жизнелюбом. И не только от весны передавались ему бодрость и неиссякаемый задор. Зимой и летом он пребывал в отменном расположении духа. Пока не вышли из села, ни одного односельчанина, встретившегося нам, он не отпустил без шуток, при этом не слишком заботясь о том, уместны ли они. Ответы односельчан он пропускал мимо ушей, заглушая их хохотом, подобным грохоту обвала в горах. И никто на него не обижался, так как привыкли к его шутовским выходкам. В селе говорили: умрет Хелеф, и даже из его могилы будет раздаваться смех.
Я шагал и мечтал о встрече с Халисой. Так хотелось заглянуть в ее голубые глаза! Каждый раз, видя эти глаза, я чувствовал, как у меня в груди какие-то птицы взмахивали легкими крыльями. И я желал жить и жить, сильнее любить Халису… Однако Халисы не было, хотя давно уже пошла за водой. Жаль, что дорога шла не мимо родника. Магал с родником остался позади. «Все девочки одинаковы, – подумал я. – Наполнят кувшины и часа три будут болтать». Несколько раз я оборачивался и смотрел назад. Нет. Халисы так и не было. Я прибавил шагу.
Дядя Хелеф начал бодро насвистывать.
Когда дошли до моста на Большой реке, прозванного людьми Сиратом[15], неожиданно дядя Хелеф совершенно преобразился. Если бы не увидел своими глазами, я бы этому не поверил. В глазах исчезло выражение плутоватости, даже морщинки у глаз, придающие ему облик хитреца, разгладились.
– Вот с этого моста, друг мой Кудрат, и сорвался сын старухи Тенфе. Объездчик Ахмед… – Он посмотрел на реку, неистово переворачивающую валуны, на бегущий стремительный поток мутной воды. Мы стояли по эту сторону моста. – Хороший был человек, сукин сын. Упокой Господь его душу.
Я знал, что каждую весну Большая река начинает выходить из себя. Но здесь у моста, в узком ущелье, бешенство ревущего потока, неудержимый напор, с каким вода проглатывала и уносила все, что в ней оказывалось, увеличивались в несколько раз. Чтобы слышать друг друга, нам приходилось кричать.
Нельзя было смотреть на реку долго.
Я знал, что не надо делать: человека, потерявшего осторожность, притянет вода, и он может упасть в реку. Вспомнив про это, я спросил у дяди Хелефа:
– А как упал в реку дядя Ахмед? Притянула вода? – Мне пришлось закричать приблизив рот к его уху.
– Нет, парень! – прокричал дядя Хелеф мне на ухо. Меня подбадривало то, что он говорил со мной как со взрослым. – Вода не могла его притянуть. Здесь он никогда не проезжал с открытыми глазами.
Смысл последних слов до меня не дошел, о чем догадался дядя Хелеф.
– Он выпивал. Шибко выпивал. Когда бы ни проезжал этот мост на своей лошади, он бывал мертвецки пьян. И спал. На лошади. Если бы не лошадь, пожалуй, он еще раньше стал бы жертвой реки.
– Он же упал в реку из-за лошади? – Я припомнил что-то из разговоров дедушки с бабушкой.
– Ну да, это так, но бедное животное не было виновато… Животные никогда не виноваты, всегда виноваты люди… Ты видишь этот мост? – Дядя Хелеф точно не решался ступить на мост и хотел сообщить мне что-то важное. – Видишь, деревянные балки поддерживают настил из ветвей с насыпанным сверху грунтом? – Он кричал все громче. – В ширину не достигает даже полутора метров. Под ногами людей, под копытами скотины, постоянно снующей в ту и в другую сторону по дрожащему мосту, грунт сыпался сквозь подложенные ветви, и его слой редел и уменьшался… А в тот день еще пошел дождь, и грунт пропитался водой. Ахмед не смотрел, дождь ли пошел, снег ли… Задняя нога лошади, как в масло, вошла в размякший грунт и прорвала тонкий настил из ветвей… – Дядя Хелеф замолчал. И ступил на мост.
