«Ну ты, Мишка, прямо накаркал!»
Туда же случай с моим дядей, заядлым рыбаком, которого я однажды увидел во сне выплывающим из реки в полном рыбацком обмундировании.
Утром мать сказала:
«Сегодня дядя Леша едет на рыбалку, обещал рыбу привезти»
«Не привезет» – хладнокровно возразил я.
«Откуда ты знаешь?» – удивленно посмотрела на меня мать.
«В такую погоду рыба не ловится» – уклонился я, уже зная, что на середине реки у резиновой лодки дяди неожиданно станет травить воздух, и он отчаянно погребет к берегу. Метрах в десяти от берега лодка вместе со снастями и уловом пойдет ко дну, но дядя Леша, слава богу, выберется. Так все и случилось. Дядя потом долго потешал публику этим незадачливым, приключением, заключая свой рассказ словами: «Всё хорошо, что хорошо кончается».
Не всё, к сожалению, кончалось хорошо, и тогда моя удручающая осведомленность доставляла мне недетские страдания, ибо нет ничего хуже бессильной сопричастности. Так случилось с моим одноклассником Стасом Моховым. В одиннадцать лет он хорошо и красиво плавал, что делало его излишне самоуверенным. Я с моим слишком вольным стилем ему в подметки не годился. В конце мая 1971 года я вместе с другими мальчишками нашего 4«А» выбежал из школы, чтобы распрощаться до осени. Сбившись в возбужденную стайку, мы галдели, перебивая друг друга, пока вниманием не завладел Стас, который объявил, что летом вместе с родителями едет под Ярославль и что он там обязательно переплывет Волгу. Стали спрашивать, какой ширины может быть в этом месте река, и он сказал, что около километра. Я смотрел на его возбужденное лицо, и вдруг меня опалило жаркое видение: Стас прыгает с высокого берега в воду и… всё. Я испугался: видение такой силы не сулило ничего хорошего. Когда стали расходиться, я догнал Стаса и по возможности убедительно сказал ему:
«Стас, тебе нельзя нырять с высокого берега»
«Чего-о?» – посмотрел он на меня свысока.
«Лучше не ныряй с высокого берега…» – повторил я упавшим голосом.
«Да иди ты!..» – бросил он и пошел дальше.
Я снова догнал его, схватил за рукав и почти взмолился:
«Ну, послушай меня! Я правду говорю! Честно!»
«Да пошел ты, Мишка, куда подальше! Чего прицепился?»
«Стас, ты можешь… утонуть!» – в отчаянии выкрикнул я.
«Чего-о? Утонуть? – презрительно скривился Стас. – Это ты, лягушонок, можешь утонуть, а не я! Всё, давай, вали!»
Я так и остался стоять, беспомощно глядя ему вслед.
А через месяц пришла весть, что этот хвастун напоказ девчонкам сиганул с крутого берега Волги и, напоровшись на корягу, утонул. О покойниках либо ничего, либо хорошо, но я, не ведая об этой пока еще мешковатой для моего возраста истине, в порыве бессильного отчаяния пробормотал, упирая на букву «р»:
«Дурак ты, Стасик, ну, дурак!»
Накануне похорон нам сказали, что тот, кто пожелает, может с ним проститься. Кого-то не пустили родители, однако я, заручившись разрешением матери, пришел. Это были первые похороны, свидетелем которых я был, но мне было не избавиться от назойливого впечатления, что всё это я однажды уже видел. Одноклассники робко подходили к гробу и тут же отходили, чтобы спрятаться за спинами взрослых. Девчонки плакали, мальчишки сурово отводили глаза. Происходящее не укладывалось в их одиннадцатилетних головах, оно было вне их горластого, жизнерадостного разумения. Из всех скорбящих только я был готов к тому, что случилось. Прощаясь со Стасом, я взглянул на его неживое лицо и тут же отвел глаза. Его так и похоронили с выражением обиженного недоумения.
