Хамрат довольно улыбнулся, когда я отказался от водки, и бутылку открывать не стал, положил за подушку. «На всякий случай.»
Сидим три мужика – я, Хамрат и сын его, как падишахи на коврах, плов жуём, чаем запиваем… Даже смешно чуть-чуть. Вкуснятина-а-а… Одуреть можно.
…Тут в комнату заходит девочка лет пятнадцати.
Поздоровалась тихо.
– Юлдуз*… Дочка.., – коротко поясняет мне Хамрат набитым пловом ртом.
Девочка стройная, в тюбетейке и прямом ярком узбекском халатике. Штанишки до пяток на резиночках, в руке бубен… Я обалдел. Неужели она…
Выйдя на середину комнаты, девочка улыбнулась нам и подняла руки, наклонила прелестное личико, легонько качнув сотней тонких чёрных косичек. «… Неужели она..,» – я аж покраснел, не веря ещё своим глазам. Это чего?.. Это я сейчас буду лежать на ковре, облизывая жирные пальцы, а ребёнок будет плясать передо мной, что ли?.. Ну, Хамра-а-а-ат…
…Юлдуз зашелестела негромко бубном, повела его по кругу над головой, пальчиком выстукивая негромкий ритм, потом начала не спеша кружить на месте, улыбаясь и подыгрывая себе нехитрым танцем. Я обалдел.
Хамрат жевал в такт, кидал иногда сбоку на меня быстрые гордые взгляды, обожающе смотря на дочь. А девочка танцевала с удовольствием, чуть краснея от наших взглядов. Точёными пальчиками она рисовала в воздухе то изящную веточку, то струйку дыма, то летящую птицу. Неслышно выбивая босыми ножками такт на ковре, она легко кружилась иногда, и её косички летали по кругу и обвивались вокруг стройной фигурки.
Совершенно заворожённый, я неотрывно смотрел на неё, впервые наблюдая такое зрелище. Боже мой, до чего же это прекрасно – женская фигура в танце, причём танцует она красиво, хорошо танцует и с удовольствием…
…Закончив, Юлдуз чуть поклонилась и, низко опуская улыбающееся лицо, легонько убежала от моего обалдевшего взгляда.
Видя моё потрясение, довольный Хамрат протягивает мне пиалу, кивком проводив девочку:
– Юлдуз… Дочка.
Юлдуз* – (узб. яз) – звёздочка.
****
… – От же ж, сука какая!.. От же ж, с-сука!..
О порог торопливо оббили онучи, тут же в стену что-то шмякнули, звякнула длинная железка засова, и в проём, поднимая задубевшую дерюгу, сквозь облако пара, выдохи, искря снежинками, шумно ввалился огромный Сенечка, волоча за шиворот жалкое щуплое существо. С силой швырнув на пол приведённого, Сенечка хлопает себя рукавицами по бокам, стряхивая снег в предбаннике, ругаясь с таким видом, будто он уже сколько раз предупреждал, а его не слушали, и вот – на тебе!.. Опять!..
– Дывысь, Яков Алексаныч!.. Эта сука опять по шконорям шарит!.. От же ж, сука какая!.. Мало ему тот раз накасмыряли!.. В кандейку я счас сунулся, смотрю – шо такое?.. А эта паскуда…, – повернувшись, Сенечка чуть приоткрыл обледеневшую дверь сарая и зло кричит во двор, зовёт товарища, – Калюга!.. Э!.. Калюга!.. Де ты там, сучий потрох?.. Нук, иди сюды!..
В сарае жарко натоплено, но темно и душно. Замызганная печь чадит копотью, гудит и щёлкает, пузыря лёд на торчащих из неё дровах. На чёрных стенах, накинутое на вбитые между брёвен крючья, висит тряпьё. Тут же насажены валенки, пучки хвороста и мешки. Сбоку печки, на высокой наре, устланной тугим тюфяком, поджав ноги, сидит бригадир Яков Александрович и здоровяк Паша Дуролом.
– От же ж, сука!.., – не успокаивается Сенечка, приноравливаясь пнуть лежачего на полу зэка, и тот, замёрзший до костей, кутаясь в тряпьё, поджимает колени к животу, и вдруг, подавившись всхлипом, натужно кашляет, словно лает, выворачиваясь от судороги, подвывая и задыхаясь.
