Лет через тридцать мой дядя Калман умирал от рака в военном госпитале на Суворовском проспекте, до последнего дня он верил, что поправится. Я его часто навещала.
Он встречал меня своей широкой улыбкой:
– Норка, я чуть не отдал концы, но операция мне помогла, – говорил он.
Через несколько дней он умер, вся семья собралась в вестибюле крематория. Я очень плакала. Мы ведь не знали тогда, как нужно хоронить еврея. А он был к тому же особенный добрый еврей.
12.04.2019
Берлин
Я ненавидела детский сад. Утро начиналось с мерения температуры. В нетопленной комнате было полутемно, но радость от долгожданного 37,1 ничем нельзя было омрачить. Тогда не нужно было идти в детский сад, где мне не нравилось все: другие дети, запахи, воспитатели, сам воздух, пропитанный парами общественной кухни с какими-то прогорклыми маслами и ужасной манной кашей. Я ненавидела процесс утреннего одевания в этот пыточный лифчик с резинками и грубые чулки.
Переполненный автобус, куда мы с мамой с трудом втискивались, где меня сейчас же начинало тошнить от вони этих несчастных немытых людей, спешащих на работу. Не было не только ванн с горячей водой, но даже паровое отопление было редкостью. А прошло всего полвека.
Иногда мы с мамой должны были выйти, и меня рвало прямо в пористый серый снег. А ведь это было удачей и привилегией – место в детском саду, да еще в самом центре города, на улице Восстания, откуда до моего дома на Шпалерной, тогдашней улицы Войнова, было всего несколько автобусных остановок.
Поскольку я ненавидела детский сад, он отвечал мне примерно тем же. Самым страшным было то, что из-за стола нельзя было выходить, пока все не съешь. Наверное, это было правильно в Ленинграде, где всего несколько лет назад миллион людей умерли от голода. Но эти высокие мотивы не для шестилетнего ребенка. Есть я не хотела ничего и изобрела довольно неприятный способ выйти из-за стола – я складывала еду в карманы моего фланелевого платьица и все это тащила домой, пытаясь выкинуть по дороге, как можно незаметнее. Мама, конечно, все замечала, но ничего мне не говорила. Зато заведующая детским садом, папина знакомая, благодаря которой мы получили место, была об этом проинформирована нянечками и воспитателями.
В один зимний день у нас в квартире раздался звонок. Вызывали папу.
– Вы знаете, Исаак Соломонович, что ваша дочь ничего не ест?!
– Правда? – удивился папа, который кроме своих подопытных крыс и лягушек почти ничего не замечал, так как дописывал кандидатскую диссертацию по физиологии.
– Это она у вас ничего не ест, а у меня будет, – заявил папа и строго на меня посмотрел. Я сразу решила заплакать, но вспомнила, что это не поможет. Папу детские и женские слезы ничуть не трогали, а только раздражали. Я затаилась, обдумывая свою нелегкую жизнь.
Через несколько дней я обнаружила на папином письменном столе интересную книгу. На ней были изображены три богатыря, зорко смотрящие в даль из-под руки. Я попыталась книгу открыть, но она не поддавалась. Мои усилия были замечены, и книгу отняли. Глубоко обиженная, я удалилась в узкий коридор, ведущий к туалету, где я прогуливалась с моей мышкой на колесиках и отдыхала от надоевшей родни.
На следующее утро папа объявил, что сам поведет меня в детский сад. Меня нарядили в чистое платьице и привязали большой голубой бант. Праздничная экипировка, подготовка к встрече двух важных персон.
