Читать онлайн Василий Тихоновец - Тайна дикого гуся

Иллюстратор Александр Владимирович Фирсов

© Василий Тихоновец, 2022

© Александр Владимирович Фирсов, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-1105-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На другой стороне Нижней Тунгуски тремя стопками гигантских оладий торчат древние скалы. Через несколько секунд сухо щёлкнет выстрел. А потом второй. Я не замечу вспышку, но левая рука мгновенно станет деревянной. Слабосильная пулька пробьёт мышцу и расплющится о плечевую кость. Вторая оставит незаметную дырочку между рёбрами. О ней лучше не думать. Просто зажать пальцем, чтобы можно было дышать.

Ночь испортила золотую лиственничную тайгу, сделав её безрадостно-тёмной и страшной. Вода чуть слышно шуршит и ворчит на перекате.

Я никогда не привыкну к тупому удару мягкой свинцовой пули, выпущенной из малокалиберной винтовки ТОЗ-17.

Осень 1974 года повторяется много лет подряд. И всякий раз – сухой щелчок, и ещё один, и боль – полная неожиданность. Всё остальное – неизменно.

Время медленно ходит по кругу.

Я сижу на холодном песке и терпеливо жду. Видимая рана не опасна, но стрелку всё равно придётся доставать из меня помятый кусочек свинца. В брезентовом чуме, при свете костра.

Я слышу плеск весла.

Лодка пристанет к берегу. Он сорвёт свою суконную куртку и начнёт натягивать на меня. И будет плыть в ледяной воде, толкая утлую лодчонку: погонка слишком мала для двоих. А потом, в чуме, дрожа от холода, раздует притихшие угольки, подёрнутые пеплом, и ярко вспыхнет огонь, и мы, наконец, сможем разглядеть друг друга. Он – сухощавый парень девятнадцати лет и двух месяцев отроду. Я для него – старик. Разница между нами огромна. И дело не в возрасте: я знаю все его сокровенные мысли, каждый миг его прошлой и будущей жизни. К счастью, он об этом не догадывается… Я – жертва выстрела. Голый человек, неведомо откуда появившийся на пустынном берегу дикой реки.

Он подвешивает над огнём котелок. Бросает в воду круглогубцы, сняв с них пластиковые накладки. Молча точит охотничий нож. Я знаю, что спирта или одеколона в его хозяйстве нет. Есть пузырёк с настойкой валерианы – вполне подходящая вещь. Он всё делает правильно. Сосредоточен и спокоен. Ему приходилось вскрывать гнойные раны – у него «лёгкая рука». Я молчу. Он держит нож над раскалёнными углями: задача требует аккуратности – перегревом можно испортить сталь. Протирает кожу вокруг раны настойкой и делает уверенный разрез вдоль мышечных волокон. Кончик ножа нащупывает пулю. Круглогубцы – не самый лучший хирургический инструмент… Окровавленный свинец брякает о дно алюминиевой миски. Остальное он сделает без моего участия.

Я проваливаюсь….

***

На тихой улице маленького городка стоял дом. Палисадник навсегда зарос многоствольными черёмухами и пышной сиренью. И хотя в доме было не очень-то светло, жильцы не решались нарушить безумство растительной жизни. Любой прохожий мог, не таясь, отломить несколько веточек.

Этот сад был настоящим горем для соседей. Росли в нём и яблони, и вишни, и даже одна твердокаменная груша, но они только подчёркивали тщетность борьбы человека с природой. Берёзы по одной стороне сада и огромный куст боярышника тихо и неприметно высасывали питательные соки из-под огурцов и помидор соседей слева. Такой же гигант возглавлял шеренгу пятиметровых рябин, укрытых «до пояса» непроходимой жёлтой акацией. Этот дружный отряд сводил на нет агрономические потуги соседей справа, создавая идеальные условия для роста только теневыносливых растений.

Возле дома стояли ещё какие-то деревья. Каждый год они радовали глаз несметным урожаем фиолетовых ягод, пригодных лишь для производства стойких чернил. Никто не знал, как называются эти деревья, и они росли сами по себе.

А в конце сада, по западной его границе, высились клёны. Они укорачивали день на пару часов. Солнце закатывалось за их вершины и, устав барахтаться среди густых листьев, появлялось лишь утром, на востоке, где его поджидала непробиваемая стена вспененных черемух.

От клёнов вела ползучее наступление непобедимая малина. Обитатели и гости дома не рисковали забираться в глубь её зарослей, справедливо опасаясь увидеть в малиннике медвежью морду. Возможно, медведи там и не водились, но чавканье и ворчание слышали многие. Наступление малины разбивалось о бастионы полудикой чёрной смородины. Она росла естественным образом, не утруждая себя обильными урожаями и самостоятельно укореняя поникшие до земли ветки.

Редкие клочки земли, не занятые какой-нибудь красной бузиной, были покрыты густой и сочной травой. На этих полянках угадывались следы человеческих усилий: там и сям торчали дырявые листья капусты, проглядывала чахлая зелень моркови и бесполезные стрелки одичавшего лука. В центре сада красовалась гордость хозяйки: плантация растений помидорного вида, на которых, кроме изящных жёлтых цветов, иногда встречались и сами помидоринки – дикие и задорные, как во времена Колумба.

Соседи смотрели на это безобразие, качали головами и переводили взгляды на свои уныло-рациональные грядки. Может, их распирала гордость от желтомордых реп и головастой капусты, от банок с солёными огурцами и старых валенок, набитых зелёными помидорами, от усыпанных медовыми плодами яблонь-китаек и правильных рядов дважды окученной картошки. А, может, они завидовали странной семье и этому саду, где каждый вечер горел костёр, и раздавались весёлые голоса, а утром пели лесные невидимые птицы; где в здоровенном баке, из которого никогда и ничего не поливали, водились головастики и настоящие караси, а дети могли в нём купаться, и их за это никто не ругал. Кто знает, о чём думали нормальные люди, живущие рядом….

Осенью сад грустнел. Стоял голый и мокрый, и стыдливо молчал. Угасал костёр, убегал куда-то медведь, исчезала загадочность и тайна. Потом наступала зима, и сад вновь становился прекрасным. Прилетали хохлатые свиристели и усаживались передохнуть на покрытые инеем ветки. Толстые снегири неторопливо объедали замёрзшие ягоды боярышника и качались на гроздьях рябин, балуясь от сытости.

По саду пролегала лыжня. По ней иногда ходил мальчик на стареньких лыжах. Он тянул за собой санки, а в правой руке сжимал перочинный нож. К санкам был привязан мешок с котелком, солью и спичками. Мальчик думал об опасностях Севера, подстерегающих отважного путешественника на каждом шагу. Мечтал, что обязательно станет золотоискателем или охотником и будет тащить за собой нарту с продуктами и капканами через белое безмолвие и лютую стужу.

«Так будет», – говорил он, чувствуя себя мужчиной. Мать смотрела из окна. В ранней темноте зимнего вечера мерцал красный огонёк её сигареты. За окном, при полной луне, через голубые снега и малиновые чащи шёл маленький человек. Он всё шёл и шёл, упрямо сжимая замёрзшие губы.

Он шёл целых двадцать лет, пока не остановился, чтобы вспомнить старый дом, и свою мать, и тот, быть может, главный вечер в его жизни, определивший судьбу. Он ведь ждал, что мать позовет домой…. И не нужно будет проходить двадцать кругов по тёмному и страшному саду, по колено проваливаясь в рыхлый снег. Уже после первого круга он подумал, что задача непосильна, и надеялся услышать освобождающий строгий голос. Но мать ничего не сказала, и он понял, что так будет всегда.

Мальчик вырос и вернулся в тот маленький город. На тихую улицу, к старому дому. У ворот лежала куча брёвен: куски черёмух и берёз, клёнов и рябин, обрубки неизвестных деревьев, дающих ягоды чернильного цвета. Он сел на изуродованные тела друзей и закурил, потому что нужно было что-то делать, а плакать он давно разучился.

Сад его детства умер.

Дым сигареты оставлял во рту вкус горя….

***

Я пришёл в себя.

Кажется, он этого не заметил. Пожалуй, не стоит открывать глаза – начнётся ненужное: откуда взялся? кто такой? почему голый?…

Откуда взялся…

Кто такой…

Не пересказывать же всю свою жизнь.

Одежда? Что одежда…

Приходишь в этот мир без неё и уходишь…

А жизнь? Она у любого, как плотный комок исписанной бумаги. Валяется под ногами и никого не интересует. Пнул его… и пошёл дальше. Редкий человек может нагнуться и поднять, бережно развернуть и разгладить, и внимательно прочесть каждую строчку.

Левая рука плотно стянута бинтом.

Он истратил весь смехотворный запас – единственный пакет.

Впредь будет серьёзнее.

Мало ли что может случиться в тайге?

Память, как деловитый киномеханик из недавнего прошлого, выключает свет.

И вспыхивает экран…

***

Первыми встречают охотника собаки: в сухом вымороженном воздухе скрип широких лыж слышен далеко. А вот и сама деревня с запахом печного дыма и мягким керосиновым светом ламп за обледеневшими окнами. Нужно идти чуть бодрее, чтобы никто не заметил тяжкий груз усталости от недельного перехода. Меня поджидают: эвенкийские лайки не станут бестолку шуметь. Как только становится различимой фигура, кто-то кричит: «Это Романтика вышел!». Это моя первая и единственная в жизни кличка. Как-то, накладывая шину одному чудаку, я брякнул: «Во, блин, романтика». И слово прилепилось.

Среди эвенков я – великан. Они ведут в ближний дом, помогают снять суконную куртку, остро пахнущую костром и соболиной приманкой. На понягу с плотным мешочком пушнины никто не смотрит: вопросы о промысле задавать не принято. Усаживают к железной печке и подают эмалированную кружку крепкого чая. Пью и с наслаждением обрываю с усов и бороды подтаявшие куски льда. Потом кто-то продувает и раскуривает для меня папиросу. После первой затяжки уже можно говорить. И я произношу тихим, ещё не своим голосом: «Ну, как вы тут? Все живы?». Старики начинают сосредоточенно вертеть из газеты толстые папироски с махоркой. Значит, не все…

Потом иду к столу: полная тарелка крепчайшего бульона с куском сохатины, рядом – большая луковица, хлеб и соль. Хотя руки дрожат от голода, есть нужно достойно. Наевшись, возвращаюсь к печке, отрываю полоску газетной бумаги, и мне щедро насыпают чистой махорки, провеянной от табачной пыли. Скрутив тонкую самокрутку и прикурив от горящей лучины, я тем же чужим голосом спрашиваю: «Кто?». И слышу: «Однако, паря, Василия Иваныча закопали. Ещё в декабре…». Кто-то протянул вторую кружку чая. Я курил и вспоминал прошлогоднюю весну…

***

Европейский «призрак коммунизма» никак не хотел бродить ещё и по Сибири. А между тем, в нашей таёжной деревушке всё было готово к приему долгожданного гостя: жители приучились обходиться без денег – их заменяла амбарная книга. Продавщица Любка, отпустив порцию провианта, вносила нужную запись и про деньги даже не заикалась. Добытое мясо или рыбу делили на всех по количеству ртов. Старикам выделяли куски помягче. Сохатинкой никого не обносили: мало ли кому подфартит в следующий раз?

Внутри стихийной деревенской коммуны была ещё одна, наша. Она состояла из трёх мужиков, двух женщин и пары детей. Пока не раскисла нартовая дорога, три коммунара успели выскочить в райцентр. На общем хозяйстве оставили нас с женой. Спокойную жизнь осложнили коммунарскими детьми Анькой и Лёшкой – не тащить же их пешком за сто двадцать километров. На общем совете учли, что я лучше всех умею печь хлеб и готовить «праздник для желудка» из муки, соли, риса, сухого молока и кильки в томатном соусе. Ничего другого в деревенском магазине не было. Единственный кусочек свиного сала, величиной со спичечный коробок, был раз и навсегда насажен на вилку, для верности привязан суровой ниткой и предназначался только для натирания глубокой сковороды, чтобы хлеб не пригорал. Аньке и Лёшке строго запрещалось этот кусок лизать или кусать.