– Это мой ученик, я с ним, как вы знаете, работаю уже десять лет! Не отдам! – уже спокойнее повторил подполковник. – Можете забрать у меня Берзеня, если уж так необходимо. Парень он толковый, башковитый! Языки иностранные знает, красавец, спортсмен! Готовый кадр для Москвы. Тем более что учится сейчас там. Вот пусть оставляют его у себя и воспитывают, сами, – язвительно добавил он.
– Ладно, решим этот вопрос! Пойдёшь или?.. – Лопахин щёлкнул пальцами по бутылке.
– Увы! Вынужден откланяться! Работа! – Дубовик встал: – Разрешите?
– Да иди уже, иди!.. – генерал махнул рукой в сторону двери, убирая коньяк в сейф. И уже в полузакрытую дверь крикнул: – Как продвигаются другие дела? Даже не доложил!
Дубовик вернулся и с порога сказал, козырнув:
– Работаем, товарищ генерал! Доклад завтра по полной программе! – на что Лопахин удовлетворенно кивнул.
Год 1910, декабрь
Наступил канун Рождества – сочельник.
С самого утра по дому сновала прислуга, крахмалили и гладили скатерти для обеденных столов, жарко топили печи в комнатах, хотя большой мороз на улице отступил, временами даже пролетал лёгкий снежок.
– Ну, если завтра тепло будет – жди хлеба темного, густого! – потирая руки и прохаживаясь по гостиной, говорил Гордей Устинович своей супруге, которая пересчитывала тарелки, выставленные стопками на столы: хватит ли? Закусок великое множество, да и гостей будет немало – это уж как повелось!
– Верно, говорите, батюшка! – кивала она, поддакивая мужу. – В этот-то году урожай подвел маненько, Бог даст, на следующее лето уродится хлебушек! Да и то сказать, грех жаловаться на судьбу! Детки справные растут, закрома полны! Глядишь, к лету Дарьюшку замуж выдадим! Внуки пойдут! – проводя пальцами по тарелкам, всё решая, не принести ли ещё посуды, задумчиво бормотала Домна Кузьминишна.
– Погоди, со свадьбой-то! – досадливо махнул рукой Лыткин.
– Ой, да что это ты, батюшка?.. Уж не стряслось ли чего?.. – Домна Кузьминишна в волнении присела на краешек шелкового кресла, приложив батистовый платочек к побелевшим губам.
– Чего это ты, матушка, помертвела? – испуганно глянул на жену Гордей Устинович. – Просто, прослышал я, что Петр-то, Глеба Донатовича сынок, повадился в игральный дом! – Домна Кузьминишна промолчала о том, что ей известен сей факт. – А я такого допустить не могу! Разнесет все состояние, нажитое вот этими руками, – Лыткин потряс толстыми ладонями перед лицом жены, – и!.. поминай, как звали!.. Не было ещё ни одного, кто по своей воле уходил бы оттуда. Сысоев упирается, не признает! Ну, ещё бы! Дела-то у него пошатываться стали, теперь уж я подозреваю, не сынок ли его тому виною? Так что, Домна Кузьминишна, ты об этом пока помалкивай, особо не распространяйся, чтобы Дарья-то больно не радовалась! Я ведь вижу, не слепой, не особо ей Петрушка Сысоев глянется. Начнет от свободы на других парней заглядываться! Ты, матушка, с ней теперь построже будь, девка-то в самом соку! Вон и князь молодой, Уборевич, глаз не сводит с неё.
– Это который Аркадий? – всплеснула руками Домна Кузьминишна. – Да тебе-то, откуда ведомо? Дарья-то ведь и не бывает нигде! Только у сестры твоей в деревне, у купцов Гавриловых да на прогулках с детьми!
– Вот-вот! «На прогулках»! С прогулок-то всё у молодых и идет! Там он и ручку ей целует! – желчно заметил Лыткин. – И судебный следователь там же прогуливается, и почтовые, и учитель прыщавенький рядом трется! Уж этот-то совсем!.. А!.. Черт бы подрал этих!.. – не в силах подобрать нужного слова, чтобы не выглядело слишком грубо, он только в сердцах сплюнул и, повернувшись к образам, истово закрестился, испрашивая прощения у Господа за поминание нечистой силы.
