– Эти самые лучшие, – кивнула она на свечи, – горят по сорок пять минут.
Прячась за спинами, я пробовала держаться ближе к церковной лавке, точнее ближе к выходу. Мне было неловко. Я не помнила, как креститься: слева направо или справа налево? А когда кланяться? А нужно ли повторять молитвы или слово «аминь»?
Священнослужитель пошел вокруг с непонятной штукой на цепочках, из которой шел дым, прихожане расступились, отодвигаясь от стен. Они поворачивались к священнику, и только я стояла истуканом с острова Пасхи (и примерно с таким же выражением лица). Напротив меня оказалась святая троица: «Вороной» и «Серый» по бокам от «Алой». У всех горели в руках свечи. Они крестились и кланялись синхронно. Все разом. Все вместе.
Чьи-то руки аккуратно развернули меня лицом в сторону священнослужителей.
– Справа налево, опускай руку и кланяйся, – подсказала мне бабушка.
– Я не умею.
– Научишься. Вера не в обрядах. Она в сердце живет.
Когда она сказала про веру, я вспомнила маму. Конечно, в храме я была не только на своем крещении, но и после. Один раз. С мамой.
Мне исполнялось одиннадцать, и мама обещала, что на день рождения мы отправимся с ней гулять. Зайдем в зоопарк, а потом купим розовый торт с рисунком слона, я приглашу подружек из гимнастического зала на пижамную вечеринку, и можно будет не спать до десяти ночи и посмотреть «Терминатора».
Утром разбудил папа. Он ничего не объяснил. Наскоро собрал. Обул меня в разные сапоги – один зеленый, второй синий, и повел на улицу. Я что-то спрашивала про зоопарк, про пижаму и про подарки, еле за ним поспевая.
День рождения у меня зимой. В это время уже снег идет. И в тот день было точно так же. Иногда я поскальзывалась на затянутых корками лужах, а папа удерживал за руку, не давая упасть. Он вроде бы ловил, но не замечал, что я морщусь, мое плечо начинало ныть от его дерготни.
Папа оставлял меня у входа то в продуктовый, то в магазин с одеждой, то возле «Детского мира». Мне мечталось, что в каждом он покупает подарки, которые вручат вечером среди подруг. В вещевом – пижаму для праздника, в продуктовом – торт и газировку, в «Детском мире» – именинные свечи, о которых то и дело говорил отец.
– Свечи, свечи… где могут быть свечи? – бубнил он, забегая во все подряд магазины.
Мы встали возле таксофона, и, пока я прыгала по сугробам, он позвонил бабушке. После их короткого разговора мы побежали в церковь. Внутри нашли маму. Она стояла возле высокого для меня стола. На потухших огарках, которыми был утыкан золотистый стол, громоздилась розовая коробка с розовым тортом. Обгоревшие пеньки одиннадцати церковных свечек торчали из него, пока мама билась на коленях, ударяясь лбом об пол.
Папа помог ей подняться, показывая на меня. Раз за разом он пытался собрать с пола бескостное желейное тело своей супруги. Не помню слов, которые он говорил, но помню аромат церковного воска на руках мамы, когда она сгребла меня в охапку и разрыдалась, повторяя: «Она живая, она не умерла!»
День рождения я не отметила. Церковные оплавившиеся свечи в розовом торте, бьющаяся в истерике мать на полу храма, папа, чуть не выдернувший мне плечо. А потом приехала бабушка и жила с нами месяц. Каждую ночь, укладывая меня, она повторяла: «Мама у тебя актриса. Забудь, внучка. Она роль репетировала, а нас не предупредила. Забудь. Все это было как в дурном сне. Проснулась и ничего не помнишь, верно?»
