– Так малобюджетное “хорошо” это же, по сути, “плохо”. А как же быть с коммунизмом, где каждому по потребностям? – спрашивал партократ, внезапно оживившийся в предвкушении отличной жизни еще до наступления коммунизма, но одновременно почувствовавший обиду за идею.
– Оставьте вы в покое ваш коммунизм. Надо, как говорит сатирик Райкин, “снизить потребности”, хотя бы до уровня “очень плохо”. И тогда “плохо” будет восприниматься массами как “хорошо”. А там и коммунизм не за горами. Можно отрапортовать, что он уже настал.
– Отличная мысль, – еще больше оживился партократ, услышав слово “отрапортовать”, – А если рассмотреть мою концепцию построения коммунизма наоборот?
– Как это? – удивился теперь уже ничего не понимающий бюрократ.
– А так: “Хорошо, если бы все жили плохо”.
– А зачем такая концепция? Все и так живут плохо.
– Правда? – удивленно вопрошал партократ, – И вы можете доказать? Мне со стороны трудно судить – я-то сам живу совсем даже неплохо. Ну, да это у меня работа такая, ответственная.
– Я и сам живу не хуже вашего. У меня одни льготы чего стоят. Но, статистика вещь упрямая. Массы действительно живут плохо, даже по сравнению с тринадцатым годом. Поэтому ваша новая концепция будет иметь грандиозный успех.
– Правда? Значит, если принять мою новую концепцию развития, можно рапортовать, что коммунизм уже построен?
– Можно, – уверенно заявлял бюрократ, завершая многотрудный разговор со своим идеологическим наставником.
“А почему бы не отрапортовать, в самом деле? Все равно это ничего не изменит, а мне очередной орденок на грудь пришпилят и “Чайку” вместо “Волги” дадут”, – задумчиво размышлял бюрократ, потирая лоснящийся живот, третий год стонущий от переедания, – “И на хрена эти дополнительные ресурсы, если живот и так трещит? Увеличь ему их. Как бы не так. Земля, она не резиновая”, – по-стариковски брюзжал бюрократ, в трудной борьбе отстоявший свое право помыслить об очередной награде за ничегонеделание во благо вверенного ему народонаселения.
Свою “Программу комплексных преобразований социальной среды” я писал впоследствии много лет, бесконечно дополняя ее все новыми и новыми главами. Мой “научный труд” постепенно рос в объеме. Совершенствовались его стиль и содержание. Можно сказать, он рос вместе со мной. И постепенно, по мере “взросления”, из легковесных критических заметок превратился в достаточно серьезный документ философского плана, украшенный, меж тем, перлами сатиры и юмора, из-за чего воспринимался как занимательное чтиво.
Но, никогда, ни на каком этапе, мои заметки не были чем-то вроде дневников, которые ведут любознательные юноши, записывая чьи-то понравившиеся мысли и свои комментарии к ним.
Со всем максимализмом юности, я изначально представлял свое произведение как четко сформулированную и всесторонне обоснованную целевую программу, адресованную не иначе, как всему человечеству.
Верил ли в то, что человечество нуждается в такой программе? Надеялся ли, что мне когда-либо удастся убедить хоть кого-нибудь в правоте моих идей? Нет, нет и еще раз нет.
Уже лет с пятнадцати-шестнадцати я четко понимал, что даже ближайшую перспективу развития человечества не способен спрогнозировать никто – ни один из гениев этого самого человечества и никакое из многочисленных организованных сообществ людей, именуемых партиями, институтами, академиями наук и даже государствами.
