Николай молчал. Он продолжал есть, не обращая внимания.
– Чего молчишь? – не унимался Виктор. – Они же, сволочи, так не оставят. Они мстить будут, а одному, ты сам знаешь, бороться бесполезно. Один в поле не воин. Я, конечно, тебя не брошу, мы, как договорились, всегда должны быть вместе… Я имею в виду – друг за друга горой. Но что мы вдвоём можем? Их вон сколько, а мы?..
По всему было видно, Виктором начинает овладевать страх. Не оставалось у него больше сил переступить невидимую черту, которая отличает человека от животного и помогает тому оставаться самим собой.
– Хватит ныть, – оборвал Николай. – За шкуру свою трясешься. Пошел вон отсюда. Сам разберусь.
В столовую вошли трое, молча двинулись к столу, за которым сидел Волков. Остановившись, несколько секунд смотрели на него. Тот продолжал спокойно есть, нимало не смутившись, будто все, что происходило вокруг, его никоим образом не касалось. И только напряженность во взгляде говорила о том, что внутри всё кипит и рвется наружу. Он был полностью сконцентрирован в ожидании борьбы, твердо зная: как бы ни развернулись события, он будет драться до последнего. До тех пор, пока будет стоять на ногах, видеть и слышать противника.
– А ну брысь все отсюда, – по-хозяйски прорычал над ним чей-то голос.
Солдаты, что сидели рядом, взяв миски, молча один за другим перешли за другой стол. Все, кроме Виктора и Николая.
– Я сказал – все, – еще раз прогремел все тот же голос, но уже более угрожающе.
Подскочив на месте и что-то бормоча себе под нос, Виктор быстро вышел из-за стола.
«Ну, гнида, все-таки зассал», – подумал Николай.
Один из подошедших отодвинув табурет, сел напротив. Двое остались стоять за его спиной.
– Так вот, значит, кто Козлову хлебососку разукрасил? Герой. Ничего не скажешь. – Голос с металлической звенящей ноткой выглядел спокойным и уверенным в себе.
Николай поднял голову.
Широкое скуластое лицо, покрытое густой щетиной, прищуренный уверенный взгляд, тонкие губы и коротко стриженный ежик – все в человеке говорило о волевом и сильном характере. У него были невероятно широкие плечи, и от этого казалось, что голова буд-то тонет в них. Все это придавало более чем угрожающий вид.
– Так значит, он – Козлов, – усмехнулся Николай. – А второй случайно не Ишаков?
– Зря щеришься, сынок. Это мои кенты, и кто их обидел, обидел и меня, а я обид прощать не привык. Понял?
– Как не понять. Только вот я у тебя прощения не просил и просить не собираюсь.
– Значит, не собираешься? – Улыбка, наполненная злостью и самоуверенностью, скользнула по губам незнакомца. – Молодец, ничего не скажешь! Ну, мы и не таких обламывали. Будешь на карачках ползать, умолять меня о пощаде. Это я тебе обещаю.
– Чего ты с ним базаришь, Крест? – встрял в разговор один из солдат, стоявших за спиной Николая. – Дать но чайнику, и дело с концом.
– Заткнись! Не видишь, мальчик с гонором, значит, надо воспитать его. Ведь такую задачу ставят перед нами командиры. А мы, как старшие товарищи, должны помогать молодым солдатам.
Крест поднялся из-за стола.
– Теперь, сынок, слушай меня внимательно и запоминай. С этого дня я твой папа и твоя мама, а поскольку титька у меня одна, то сосать сегодня твоя очередь. – Не договорив, он расхохотался, да так, что массивный золотой крест, видневшийся из-под распахнутой гимнастерке, запрыгал на его груди.
Николай вскочил. Еще никто и никогда с ним так не разговаривал.
