Постепенно перешли на поэзию. Мы говорили о том, чем слово в стихе отличается от слова в жизни. Кое-что из того, о чем я говорил, есть в книге.
Но главной задачей было привести моих собеседников к возможности услышать последнюю часть последней сонаты Бетховена и попытаться вы звать у них настоящее потрясение.
И здесь у меня был величайший образец для подражания – фрагмент книги Томаса Манна «Доктор Фаустус».
Эпизод, где Кречмар беседует с двумя провинциальными немецкими мальчиками на тему о том, почему в Тридцать второй сонате Бетховена только две части.
Велико искушение дать весь гениальный фрагмент этой беседы.
Но я удерживаюсь.
Ибо тот, на кого я рассчитываю в моей книге, раньше или позже прочтет книгу Томаса Манна.
Или, в крайнем случае, прочитает именно эпизод с сонатой.
Этот эпизод, быть может, лучшее, что написано о музыке в европейской культуре.
Мы общались очень долго в этот вечер. Никто из них никуда не спешил.
И когда я понял, что никому из них не хочется уходить, то испытал невероятное ощущение радости.
А когда я начал играть вторую часть Тридцать второй сонаты Бетховена, то мгновенно почувствовал, что музыку и слушателей объединяет ток высочайшего напряжения.
Затем мы создали полумрак: погасили свет и зажгли свечи. А потом в записи великого Святослава Рихтера слушали эту длиннейшую часть – музыку бетховенского прощания с миром.
И произошло чудо.
…После окончания музыки ребята стали единогласно и вполне серьезно утверждать, что «тот дядька» этой музыки не играл. Тот просто стучал по клавишам.
И что то было громко и скучно. Иногда – тихо и скучно. А музыка, которую они услышали сегодня, – просто пре красна.
Что же случилось? Почему не подтвердились слова великого музыканта о «хорошей музыке в хорошем исполнении»?
Попытка ответить на этот вопрос – книга, которую вы начали читать.
Так почему же книга, которую я замыслил написать как книгу о слушанье музыки, так много внимания уделяет поэзии?
Единственное, о чем скажу (или напомню) уже сейчас, – это то, что наша речь вербальна.
То есть конкретные слова объективно изображают конкретные предметы и конкретные понятия.
Поэтическая речь – значительный уход от вербальности, ибо часто в поэзии слова и понятия не соответствуют логике повседневной речи.
Мы как бы попадаем в такое измерение, где слова и понятия теряют свой обыденный смысл и становятся знаками, символами чего-то иного, не сиюминутного.
Б. Пастернак пишет:
И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезни, эпидемий
И смерти освобождены.
В этих строках все – абсурд с точки зрения повседневной, вербальной, нормативной речи.
Ведь если какой-нибудь человек в обыденной жизни скажет, что он «бессмертный на время» или «причтен к лику сосен», то мы будем вынуждены предложить ему обратиться к психиатру.
Ибо, с вербальной точки зрения, человек, говорящий подобные вещи, – некоммуникативен.
В поэтическом же варианте эти строчки обретают совсем иной смысл, приближающий их к музыке.
Я склонен считать, что поэзия находится на полпути между вербальностью обыденной речи и полной невербальностью музыки. (Я имею в виду, конечно же, музыку без слов.)
Поэтому для перехода в музыкальный Космос нам может очень помочь Космос поэтический.
Вот причина, по которой в этой книге одинаково много поэзии и музыки.
…Вот причина, по которой в тот далекий вечер я читал ребятам из ГПТУ стихи.
