Как только солнце выглянуло и бросило свои первые лучи на верхушки сопок, все угомонились, разбрелись по чумам, и над стойбищем воцарилась тишина. Спал крепко и Севастьян в чуме родителей Хоньикана. С дороги и сразу «с корабля на бал» аукнулось для него утомительным состоянием, и он сразу предался сну, как только голова приложилась к подушке.
Где-то к полудню Севастьян проснулся, вернее, разбудил его Хоньикан. В стойбище многие ещё спали.
– Брат, солнце над головой, кушай, давай, скажи, зачем тропу топтал длинный?
Умывшись водой из ключа, что впадает в Хомолхо, Севастьян подсел к столу с едой. Ели лепёшки и жареное мясо оленины, приготовленное на костре. Сидели вдвоём с Хоньиканом, рядом никого не было, так захотел новоиспечённый молодожён. Он догадывался, что не напрасно гость отмахал столь вёрст до их стойбища, что-то тревожит или есть какая-то потребность, поэтому и решил уединиться с ним, побалакать с глазу на глаз. Не торопил говорить, ждал – сам скажет. Насытившись едой, Севастьян принялся за чай и промолвил:
– Хоньикан, ты много исходил здешних ключей, да и речку Хомолхо истоптал своими ногами. Находил ли ты где камни золотые?
Хоньикан глянул на Севастьяна, прищурился:
– Зачем охотнику блескучий камень? Наш стойбище ушло с ключей Олёкмы, где люди, как собака, ищут и роют такой камень, каждый золото называет. Его больше, чем самих себя, любят, моя видел, как люди меж собой зубы скалят, злобу показывают, нехороший камень, плохой камень.
– Это есть, сказать не так – значит соврать. Но решил я, Хоньикан, поиском золота заняться. Сам знаешь, зима длинная, так все дни в промыслах проводишь на зверя и пушнину, а летом больше безделье донимает. А коль камень золотой в наших краях объявился и ему цена есть хорошая, так почему отказываться надо? Неправильно это, зачем проходить мимо денег, коль они сами в руки поплывут.
– Э-э-э, – протянул Хоньикан, – зачем так говоришь, почему так сказал, охотник всегда охотник, а камень, староста рода говорит, плохо может дать, погубит он человека, погубит.
– Это как сам к этому делу относиться станешь, с кем задуманное скрепишь. Если с завистником, то удачи не будет и сам сгинуть можешь, а если с добрым и совестливым – оно и ладно получится.
Хоньикан слушал, мотал головой, думал. О чём он думал, Севастьяну ведомо не было, но предполагал: «Никак не примет он моего желания, а знать и не откроется, если что и знает, если что и находил, то ж против рода его получается. Свои же укорять примутся, мол, открылся человеку не из нашего роду, а тот и народ приведёт, для стойбища плохо – зверя пугать будут, завидными глазами пушнину оглядывать, да и соседство с чужими людьми – это не жизнь, коли сами по себе, веками к своей обособленной жизни приучены…»
– Староста говорил, после зима откочевать думал, на речка Жуя, пастбища хороший, ключи хороший, рыба и зверя много, очень много, я сам ходил там, сам глазом видел.
– А что так? Здесь вроде пастбищ хватает и зверя много, рыба в реке хвостом брызги кидает, глушь кругом бескрайняя, десятью стойбищами не охватишь, – удивился Севастьян.
– Хорошо, очень хорошо. Останутся староста и, – Хоньикан показал руку с растопыренными пятью пальцами, – вот столько семей. Остальные на Жуя, чум ставить, охота вести, оленя разводить. Там земля наш, родовой.
– Хоньикан, так ты на мой вопрос так ничего и не ответил или не желаешь отвечать? Обижаться не буду, не в моём характере, да и жизнью обязан тебе, чтобы думать о тебе плохо. Здесь воля твоя, распадки твои и я понимаю, если приду не один, и найдём золото, непременно прознают и другие. И тут свалка неминуема – каждому захочется своё счастье пытать. А люд всякий по тайге шастает в поисках добра этакого, и не остановит их ни Бог, ни власти, кои далеки от мест сибирских.
