− Мама, прости меня, виноватая я. Не могла тебе сказать раньше, боялась. Ждала, что Матвей вернется.
− Ох, Господи, да за что же нам это послано такое лихо, в такое-то времечко. Что же тепереча делать-то? Ох-хохо! Да что тут делать-то? – рожать будем! Да ты не реви, не ты первая, не ты последняя. Ох, девка-девка, доченька моя ненаглядная, как не во время-то! Кого ждать-то будем – парня аль девку? Хорошо бы парня, хлопот меньше с ними…
Сказала Евдокиму. Тот поскреб бороденку, пригладил, вздохнул протяжно, сказал:
− Жаль, хороший парень Матвей был, может все-таки вернется. Чё делать-то – пущай рожает!
И вот дождались беды – бежать надо куда подальше, прочь от родного порога. Ольга Павловна металась по дому, собирала в дорогу все, что надо, боясь разбудить детей. Глотая слезы, глушила рыдания, не переставая шептать:
− Господи, помилуй и прости, помоги нам, грешным детям Твоим! Не оставь милостью своей, прости, прости…
Перед тем, как тронуться в путь, отвела Марфушу в баню. В темноте, не зажигая огня, при слабом свете из оконца, села с ней на лавку, обняла ее и, стараясь не выдавать боли и отчаяния, твердо заговорила:
− Не реви! Слушай меня внимательно! Нельзя тебе с нами, не выдюжишь, тяжко будет. Побудь здесь. Ни к кому не ходи! Вот тебе узелок – тут все. Родишь, как я тебя учила, оклемаешься. А если невмоготу будет – тут уж зови на помощь. Небось не обидят в таком-то положении. А потом беги за нами. Мы в Парной будем.
И она, срывающимся в несдерживаемых рыданиях шепотом, горячо зашептала молитву. Перекрестила Марфушу, крепко прижала ее пахнущую ромашкой головку, к груди и быстро шагнула прочь, к двери. Пропала во тьме.
В бане на краю села Марфуша три дня пряталась, трясясь от страха, что ее обнаружат. Потом начались схватки. Как она родила в полубессознательном состоянии без чьей-либо помощи – один Бог свидетель. Безумный бред смешивался с явью. Так и не поняла – показалось ей, или, в самом деле появилась перед ней женщина, вроде знакомая. Постояла возле нее, покачала головой и сказала:
– Бежать тебе надо, ищут тебя, дитенка отберут, а тебя – в тюрьму отправят!
И – как растаяла, исчезла.
Сколько прошло времени, Марфуша не знала. Измученая, полуживая, приходя в себя, долго лежала, обняв свою девочку. Искусала губы в кровь от боли, ужаса и отчаяния, силясь сдержать рыданья. Потом, успокоившись, всю ночь лежала без сил, осознавая всю безвыходность положения.
Едва стало светать, она обтерла теплой водицей свое дитятко. Исцеловала полумертвыми губами крохотное тельце, завернула в пеленочку. Покормила впервые, неловко и нежно, грудью свою девочку. Лицо ее было застывшим, только слезы катились, когда она пела колыбельную своей крошке:
− Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, Надюшу схватит за бочок, аа-ааа…
Пела долго, пока дочка, тихо посапывая и покряхтывая, сладко чмокала губенками. Пела, глядя вперед ничего не видящим взглядом, тихим, тоскливым, дрожащим, прерывающимся, тоненьким голоском. И думы, думы гнетущие одолевали ее – как она будет бежать сквозь тайгу, добираться одна без помощи с только что родившейся девчоночкой. Добраться-то доберется, можно за неделю, если правильно найдет дорогу. А как быть с дочкой – уход, пеленки, кормление, помыться, дожди, холодные ночи, зверье таежное, гнус, мошки, комарье… Как быть? – подскажи, Господи! Нет, помощи ждать не от кого!
